Грация), ассоциированная в первую очередь с красотой, изяществом, молодостью и весной, возникает в ситуации победы над врагом, воскрешением из мертвых и божественным даром – божественной радостью, которая снисходит как вдохновение и возникает не вследствие чего-либо. Миф оказался слишком старым по самому своему определению; он в силу своей надличностной, неавторской специфики не мог отразить сугубо авторские лирические описания чувств, дошедшие до своего аллегорического завершения уже в другой, поздней по отношению к нему, во многом производной средневековой романской культуре.
Особый вклад в разработку таких понятий как страх и тоска, радость и надежда принадлежит появившимся спустя века экзистенциалистам, разглядывавшим в постхристианскую эпоху человека, покинутого умершим богом, и упрекавшим традиционную философию, прежде всего, в «бесчувственном» отношении к человеку как существу эмоциональному. Остановимся чуть подробнее на экзистенциализме, поскольку именно это необычайно популярное во Франции философское направление в существеннейшей мере определило специфику современного французского менталитета. Но прежде – несколько слов о роли христианства. Христианство изменило прототипические ситуации, за которыми сознательно закреплялось возникновение той или иной эмоции: страх – не от опасности, не от смерти, но от ада; радость не от красоты и грации, а от слияния с Богом; желания плотские – суть страдания, счастье – вечная жизнь в раю и пр. Возможно, став первой европейской идеологией, а не только философской доктриной, христианство справедливо апеллировало, в первую очередь, к базовым, а не производным надстроечным эмоциям.
Итак, экзистенциализм – философская доктрина, признающая примат человеческой жизни над материей. Для описания структуры экзистенции многие экзистенциалисты прибегали к феноменологическому методу Гуссерля (9), выделяя в качестве структуры сознания его направленность на другое – интенсиональность. По Хайдеггеру и Сартру, экзистенция есть бытие, направленное в ничто и сознающее свою конечность. Поэтому у Хайдеггера описание структуры экзистенции сводится к описанию ряда модусов человеческого существования: заботы, страха, радости, решимости, совести и пр. Страх – одно из основных понятий экзистенциализма. Оно как термин было введено Кьеркегором, различавшим обычный эмпирический страх-боязнь, который вызывается конкретным предметом или обстоятельством, и неопределенный безотчетный страх-тоску – метафизический страх, неизвестный животным, предметом которого является ничто и который обусловлен тем, что человек конечен и знает об этом. У Хайдеггера страх открывает перед экзистенцией ее последнюю возможность – смерть. У Сартра метафизический, экзистенциальный страх (angoisse) истолковывается как страх перед самим собой, перед своей возможностью или свободой (10).
Экзистенциалисты подчеркивают в феномене времени определяющее значение будущего и рассматривают его в связи с такими экзистенциалами как «решимость», «проект», «надежда», утверждая тем самым связь истории с деятельностью, исканием, напряжением, ожиданием. Напомним: Сартр (которому современные французы, безусловно, обязаны расширенным пониманием la nausee и l’angoisse в контексте социального взаимодействия), Камю, Габриель Марсель, Симон де Бовуар – не кабинетные философы, но властители дум, определившие современное французское представление об эмоциональной сущности человека (возможно, не в меньшей степени, чем фрейдисты, различавшие страх перед внешней опасностью и глубинный иррациональный страх – неврозы от подавленных желаний и пр.). Не будем забывать о том, что это направление (развивавшееся также и Бердяевым) (11) встретило больше, чем другие, препон на пути к русскому читателю, по причинам и объективным, и субъективным: середина XX века – это период наивысшего взлета советской идеологии, определявшегося не только усилиями пропаганды, но и открытостью по отношению к ней сознания жителей тогдашнего СССР.
Возвращаясь в область лингвистики, отметим, что интерес к описанию эмоциональной лексики, возникший, как мы уже писали, в шестидесятые годы XX века, реализовывался в двух плоскостях – смысловой и метафорической. Смысловой подход был предложен в работах Л. Вежбицкой и Л. Иорданской, пытавшихся описать эмоции через прототипические ситуации, в которых они возникают (12, 13).
Описание эмоций и толкование их – задача высочайшей степени сложности, в особенности это касается эмоций базовых, поскольку, в отличие от ментальных состояний, которые легко вербализуются субъектом, эмоции очень трудно перевести в слова. Эта онтологическая трудность порождает лингвистическую: слову, обозначающему эмоцию, почти невозможно дать толкование (6). Как мы уже неоднократно говорили и как это видно из предыдущих описаний, наша работа исследует современный миф и поэтому внимательно относится к актуальной метафорической сочетаемости слова, исповедуя подходы, представленные у Дж. Лакоффа и М.Джонсона, а также В. А. Успенского (см. главу первую этой книги). Мы выражаем полное согласие с соответствующими установками: эмоция практически никогда не выражается прямо, но всегда уподобляется чему-либо. Именно поэтому наиболее адекватным лингвистическим описанием эмоций мы считаем описание через метафоры, в которых эти эмоции концептуализируются в языке. Такой подход, помимо всех прочих достоинств, позволяет также получить бесценную культурологическую информацию.
Итак, пытаясь сформулировать некоторое общее представление о выбранных нами к описанию трех базовых эмоциях (мы оставляем в стороне также вопрос о различии между эмоцией и чувством), мы останавливаемся на следующем их представлении.
Очевидно, эти определения могли бы быть существенно развиты, однако мы считаем, что эмоции эти универсальны и с культорологической точки зрения не требуют никаких дополнительных трактовок.
Приступая к описанию ментальных категорий, мы указывали их однозначную локализацию в наивно-анатомической картине мира: ментальные категории были связаны с деятельностью мозга, представляемого в наивном сознании как ум, рассудок, интеллект (для французского языка – соответственные переводные эквиваленты). Однако в том, что касается эмоций, локализации эмоции в двух изучаемых типах национального сознания, обнаруживается некоторое несовпадение: если для русского сознания однозначным местом рождения и пребывания эмоций является душа (или сердце), то в европейских языках наравне с сердцем существенную роль играют также селезенка и печень. Достаточно вспомнить, что английское название селезенки – это
Не будем забывать также о меланхолии, в большей степени связанной для носителя французского языка с разливом желчи, чем для русского человека, никогда и не подозревавшего о связи меланхолии с работой печени
Для начала сравним русские и французские представления о чувствах как таковых.
На первый взгляд, русские слова
