Георгия Ивановича.
— Все это очень интересно, только оставим эту тему для другого раза. Ответьте мне, уважаемый, кто ночевал в вашей квартире прошлой ночью? — в голосе коллеги Климову послышались нотки тщательно скрываемой брезгливости.
— Не понял. Не понял, о чем вы, Георгий Иванович? — артист старательно пытался изобразить на лице недоумение.
— Ну, полно, Константин Степанович, здесь все свои. Я о второй… а может, о первой и главной вашей страсти. «Когда простым и нежным взором, ласкаешь ты меня, мой друг…» — так же вполголоса напел чекист и выдержал паузу, пристально глядя в глаза собеседнику. — Так я жду.
Артист на секунду замешкался, потом начал говорить, осторожно подбирая слова и пытаясь не уронить собственного достоинства:
— Георгий Иванович, извините меня, конечно, но это сугубо личное… как вера. Хочу — верую в Христа, хочу — в Аллаха… или еще кого-нибудь. Так сказать, интимное право каждого человека.
— Я извиняюсь, вы не мусульманин часом? — Георгий Иванович с некоторым изумлением взглянул на собеседника.
Тот замахал руками:
— Побойтесь Бога, православные мы.
— Ах, вот как… тогда должны знать, что Господь сотворил с Содомом и Гоморрой. В отличие от Господа, наш Уголовный кодекс намного гуманнее — всего от трех до пяти. И я точно знаю, что в Магадане не хватает настоящих артистов, — чекист произнес эти слова спокойно и раздумчиво, но на кумира московской публики они произвели магическое воздействие.
— Да, конечно… — глубоко вздохнув, Константин Степанович в следующее мгновение на глазах сдулся, как проколотая футбольная камера. — Да, был у меня один молодой человек…
— Ну же, Константин Степанович! Как зовут? Чем занимается? Когда и при каких обстоятельствах познакомились? — теперь у Климова было ощущение, что на ступеньках парадного крыльца дворянского собрания генерал от инфантерии отчитывает провинившегося кучера.
— Это Боренька… простите, Борис. Фамилия, кажется, Львов, отчества не знаю, — лихорадочно полушепотом зачастил «кучер». — Работает в торговле. Познакомились три месяца назад, у него интересный товар был… в общем, у нас чувство. Такой молодой, чистый юноша.
— Ладно, хватит, — с неожиданной злостью сказал Георгий Иванович. — Все вы чистые, пробу негде ставить. Еще раз подобный контакт скроешь, слово даю, выхлопочу тебе билет до самой Колымы… в одну сторону. А теперь отвечай: в пятницу у тебя вечер занят или свободен? Не вздумай врать, я проверю.
Объяснив артисту, что в пятницу вечером потребуется его помощь, чекист заявил, что больше его не задерживает. Растерянно поклонившись, Константин Степанович покинул кафе. Проводив его взглядом, Георгий Иванович царственным жестом подозвал официанта и потребовал два горячих. Взяв в руку графин с водкой, он вопросительно глянул на Климова. Тот с какой-то бесшабашностью махнул рукой и пододвинул рюмку.
— Слушайте, Георгий Иванович, я же вас… я же и знать не знал, какой вы артист! Да этот п…р вам в подметки не годится. Если не секрет, где вы так наловчились? — Климов не мог скрыть восхищения старшим товарищем. Тот хитро взглянул на лейтенанта и поднял рюмку:
— Мы, как говорил незабвенный товарищ Чапаев, академиев не кончали, но с системой Станиславского знакомы. Слыхал про такую?
Климов отрицательно покачал головой.
— Будет время, обязательно прочитай. В нашем деле вещь незаменимая. Вот за нее и выпьем.
«Нет, все-таки какие асы остались еще в нашей конторе… Я против них пацан сопливый», — грустно подумал Климов. Но это была добрая грусть-печаль. Собственная ущербность в этом вопросе отошла на второй план, а на первый — вышла гордость за то, что встретились на его пути вот такие умные и талантливые люди, как Свиридов, как Прохоров, как Георгий Иванович, у которых столь многому можно поучиться…
Но не успел Никита Кузьмич поучиться у Георгия Ивановича. Осенью того же года тот был арестован и расстрелян…
Уже вечером у Климова состоялась последняя встреча этого чрезвычайно насыщенного событиями дня. Когда Никита Кузьмич постучал в дверь комнаты Прохорова, тот открыл сразу, будто ждал товарища весь день. На столе стояла аппетитно пахнущая сковородка с жареной картошкой, горкой нарезанный на газете хлеб, еще неоткрытая банка с консервами. Усадив Климова за стол, Николай Николаевич побежал на кухню, откуда вернулся с кастрюлей супа из тушенки. Климов вслух пожалел, что пришел без поллитры, однако предусмотрительный хозяин запасся и этим. Оказывается, для Прохорова это был особенный день. Выяснилось это уже в процессе ужина, когда он предложил помянуть свою погибшую в этот день жену…
То, что рассказал Прохоров, стало для Климова еще одним откровением уходящего дня. Восемь лет назад Николая Прохорова отправили на работу на Урал для оказания помощи в деле ликвидации кулацких банд. Александра, его жена, работала там в губнаробразе и как раз об эту майскую пору отправилась в командировку по деревням, выискивая талантливых ребятишек для учебы в вузах страны. В тот день она возвращалась в город со своим спутником, инспектором роно Левинсоном. Рядом с возницей на телеге скромно устроился шестнадцатилетний паренек Тимофей, которого они взяли с собой в район для участия в проверочных испытаниях. На лесной дороге телегу остановили два вооруженных всадника, появившихся из леса. В бородатом мужике в телогрейке с обрезом за поясом юноша узнал своего родного дядю Ивана. Не обращая внимания на робкие возражения Левинсона и самого Тимофея, бородатый в категорической форме потребовал возвращения племянника домой. Чувствуя безвыходность положения, парень уже взялся за котомку, собранную матерью, как в разговор вмешалась Саша:
— Послушайте, вы что себе позволяете? Парень — талант, ему учиться надо. Советская власть специально…
— Ты, дамочка, помолчала бы, покудова я добрый, — не дослушав, рыкнул всадник. — Выходит, сначала комиссары хлебушек у нас отобрали, потом справных мужиков вместе с бабами от земли оторвали да на верную гибель выслали, а теперича за остатнее принялись? А пахать-сеять, хлебушек растить кто будет? На ком всю жизнь Расея держалась? На мужике! А вы его под корень. Не дам! Ничему хорошему вы его не научите, токо спортите. Мой прадед, дед и отец нигде не учились, а, слава богу, с хлебушком перебоев не было. А у вас, у ученых, сплошь да рядом голодуха, тьфу ты, прости, Господи… Тимоха, последний раз говорю, слезай с телеги. Если мать твоя дура, так я и ей мозги вправлю, даром что сестра.
Как потом рассказал Тимофей, Левинсон вновь хотел вступиться за него, но бородатый, не дав договорить, сдернул представителя с телеги и толкнул к обочине.
— Вдарь-ка ты этого комиссара из винта, воздух чище будет, — велел он другому всаднику. Тот с готовностью поднял винтовку.
— А ну, отпустите его! — Сашин возглас заставил бандитов повернуть головы в сторону телеги. Женщина держала в дрожащей руке браунинг, направленный на всадника с винтовкой.
— Ты че, девка… ну-ка, убери эту пукалку, а то я напужался до смерти, — криво ухмыльнулся бородатый.
Неизвестно, как бы развернулись события дальше, если бы Левинсон вдруг не бросился в лес. Тут же один за другим ударили два выстрела. Первым был сражен Левинсон. В следующую секунду стрелявшего сбросила с коня пуля Сашиного браунинга. Бородатый схватился за обрез, но, увидев направленный на него ствол пистолета, смешался и забормотал что-то миролюбивое. Но ему повезло. В наступившей тишине из леса внезапно хлестко щелкнул винтовочный выстрел. Выронив пистолет, женщина навзничь упала в телегу. Из кустов с винтовкой на изготовку вышел еще один бандит. «Вовремя ты, Афоня. А я уже к праотцам собрался», — с облегчением выдохнул бородач.
— …От парнишки от этого я все подробности узнал, — сдавленным голосом продолжил Прохоров. — А потом, когда банду разбили, пистолет нашли и мне передали. Теперь он всегда со мной.
Николай Николаевич подошел к шкафу, достал оттуда кобуру и подал браунинг лейтенанту. На
