Свой среди чужих. В омуте истины

как вы, Жорж, Ваня?' — спросила я.

'Сейчас работать легче, занимаемся мы главным образом распространением политической литературы. И вы помогите нам — присылайте рукописи, которые у вас не хотят печа­ тать'.

Я сказала, что рукописи мы присылать не сможем, но по­стараемся узнавать, у кого они есть.

'А мы уж будем изыскивать пути, чтобы заполучить эти рукописи, — подхватил Миша. — Хорошо бы и вам писать в нашу газету или журнал!'

'И тем самым себя расшифровать?'

'Даю честное слово, — горячо воскликнул Миша, — что я стараюсь всегда подать материал так, чтобы не подвести чело­века! Сейчас нас интересует настроение военных кругов... Не сведения о ракетах, их местонахождение и т.п., мы организация политическая. Вот, какое настроение у военных? У тебя (прости, Ксения, у меня это невольно вырвалось!)?' — 'Я рада этому и тоже как-то сроднилась с вами, и так жалко расставаться!' — 'Но связи с военными у тебя есть, ведь ты была на фронте!'

Я ответила, что старые военные либо умерли, либо на пен­сии — далеки от дел.

'Очень интересуют нас отношения между СССР и Китаем. Если что будете знать помимо газет — сообщите. И еще: вам нужно найти человека, желательно писателя, которому мы будем посылать литературу, а он, доверяя вам, делился бы с вами. И еще один вопрос: как ты думаешь, какая форма власти должна быть? Что об этом говорят?'

Я ответила, что никаких разговоров не слышала. Хотят хорошо жить, вот и все!

'Жаль, что Ваня не может приехать! Ну а ты, Ксения, приедешь еще?'

Я сказала, что паспорта выдали на два года, и вся наша группа мечтает использовать их на будущий год. Будем копить деньги ('Мы поможем!' — перебил меня Миша), посмотрим, как пройдет это путешествие. А какую страну выбрать, какая для вас удобней?

'Италия, Дания, Англия, только не Америка и Финлян­дия —там трудно встречаться. И, конечно, не социалистические страны'. Потом Миша попросил дать № телефона, расспросил, как пройти в квартиру, никого не спрашивая. А что если явится человек, который не говорит по-русски?

Я сказала, что Ваня говорит по-французски и по-немецки.

Встреча наша прервалась. Я ушла на обед. Перед уходом, Миша просил меня тотчас надеть корсет и уже не снимать его до самой Москвы. И когда я явилась после обеда, то была уже в корсете. Перед прощанием Миша просил обстоятельно сооб­щить открыткой о моем благополучном возвращении. Принес Ване одеколон. И, трижды поцеловавшись, мы расстались. На прощание я дала два жетончика для ключей с изображением Спасской башни и храма Василия Блаженного, сказав: 'Здесь я назначаю вам свидание — тебе и Жоржу!'

ОБЩЕЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ О ВСТРЕЧАХ

Начиная с первой встречи, между нами сразу же устано­вились непринужденные, сердечные отношения, без какой бы то ни было натянутости. Когда в вестибюль неторопливой по­ходкой вошел полуседой шатен выше среднего роста с зачесан­ными назад волосами, карими тазами, в очках, красноносый, с запекшимися губами, в сером костюме, коричневой рубашке, без головного убора, держа в руках французский журнал с яркой обложкой, я тотчас поняла, что это Миша (Ольгский). Сидя в глубине холла, где толпился народ, я дала ему войти, потом медленно поднялась и, пройдя мимо него, бросила, почти не разжимая губ: 'Ксения', — и вышла на улицу. Вскоре он нагнал меня и сказал просто и сердечно:

— Ну, здравствуйте! Мы давно ждем вас.

Говорил он глухим баритоном, держался прямо и уверенно. Руки у него большие с крупными, обломанными ногтями. На вид ему лет 60—65.

Вечером, в присутствии Алексея Ив., который никому не давал говорить (не без моего участия!), Миша был молчалив, сдержан и даже суховат.

Алексей Иванович, примерно такого же роста, как Миша, светлый шатен с сединой, широкоплечий, голубоглазый, лет 45—48, с прямым носом и высоким лбом, говорит звучным баритоном, очень экспансивен.

Он бросился ко мне, как к родной сестре, и держался так до конца, все время повторяя, что хотел бы все время быть со мной, говорить, слушать, что он не ожидал встретить такого человека.

Однако на другой день он, привезя Мишу (который совсем не знает языка и плохо ориентируется в Париже), сказал, что человек он увлекающийся и потому, чтобы нам не мешать по­ говорить, уходит. Оставаясь наедине со мной, Миша тотчас ста­новился простым. Чувствовалось, что Алексей Ив. ему мешает. Он даже пожалел, что сразу не представил меня как Ксению, а назвал настоящее имя.

Наши встречи тщательно охранялись от глаз агентов Мо­сквы. В разговорах я не чувствовала со стороны Миши и Алек.

Ив. никакой настороженности, и, в свою очередь, я всячески подчеркивала свое полное к ним доверие.

— Миша несколько раз извиняющимся тоном говорил: 'Пусть Володя не сердится, как это видно из последнего пись­ма, пусть не обижается. Мы ведь не заставляем его разносить листовки. Пусть сам нам скажет, что делать и как лучше орга­низовать работу'.

Резюмируя все беседы, создается впечатление, что они от­неслись ко всему с полным доверием.

В этих людях чувствуется какая-то неуверенность! У них нет ясной перспективы. Может быть, они понимают, какое жалкое впечатление производят, понимают, что не Тарсис, не Вольпин- Есенин и четыре писателя-инкогнито герои 'Свободной Рос­сии', и, может быть, поэтому так настойчиво требуют, чтобы Володя и я указывали оттуда, из России, что нужно делать.

Их ставка на молодежь — на студентов и на писателей. За­дача — засылать побольше антисоветской литературы и разъ­яснять по радио, какое зло большевики. Этим они оправдывают свое существование.

В подготовке к встречам и выполнению задания я руковод­ствовалась на месте инструкциями тов. Михайлова, которые, как

мне кажется, и помогли успешному выполнению операции».

***

Заканчивался очередной период моих долгих блужданий в «Омуте истины»[52], наступал другой — творческий. Я все чаще встречался и ближе сходился с подлинными «инженера­ми человеческих душ» многих республик Союза. Общение с

ними меняло взгляды на жизнь, на прошлое, на оценку самого себя... Слушая рассказы Константина Гамсахурдия о том, как он сидел на Соловках, в памяти возникала встреча с братьями Солоневичами и их роман «Россия в концлагере». Сравнивал впечатления Константина Паустовского о Франции со своими. Посмеивался над страхами Бориса Пастернака, хранившего у Александры Петровны, от глаз жены, письма Марины Цветае­вой и одновременно размышлял о прочитанном романе «Доктор Живаго», хранящемся еще в рукописи в Тифлисе у доброй, очаровательной Нины Табидзе — княжны Макаевой, которая по приезде в Москву звонила: «Вано! Привезла вам вина! По дороге в Переделкино к Борису заеду к вам. Спускайтесь через десять минут!» И однажды случилось так, что я, выписывая сербскую «Политику», вычитал в ней, что первым кандидатом на Нобелевскую премию — Пастернак. Таким образом,