А Джо еще раньше намеревался уехать отсюда домой на метро. Мы постояли у входа, и я сказала:
— Ну вот, наверно, теперь нам не надо нигде появляться вместе и вообще давай кончать встречаться.
— Почему? — удивился Джо.
Наступило гробовое молчание, и я вдруг почувствовала себя слабой и несчастной. Будущее представилось мне беспросветным, непроглядным, и я с испугом ощутила, что не могу им распоряжаться. Я сознавала только одно: надо как можно скорее отделаться от Джо, раньше, чем он почувствует мое бессилие, потому что даже Джо способен на доброту и сострадание.
— Не знаю почему, — ответила я весело. — Просто меня больше не тянет много выходить. Да и сам подумай — удобно ли тебе будет водить повсюду беременную женщину, ведь все решат, что это твой ребенок, правда? И начнут к тебе приставать. Сам знаешь, как недоверчиво люди относятся к добрым отношениям.
— Лучше бы ты посвятила Роджера, — посоветовал Джо, мрачно уставившись в землю.
— Знаешь, — сказала я, не желая допускать, чтобы зародившееся недоразумение, как бы оно ни было для меня удобно, распускалось пышным цветом. — Знаешь, это не Роджер.
— Не Роджер?
— Нет, не Роджер.
— Ну и ну!
— Так что, видишь, все совсем не так, как могло бы быть, — это замечание я произнесла с такой мнимой многозначительностью, что оно явно произвело впечатление на Джо, и он сказал:
— Ну хорошо, я понимаю.
Чего на самом деле, учитывая положение вещей, быть никак не могло. Однако, утвердившись в этом, не имевшем под собой никакой почвы выводе, Джо взял мою руку, по-отечески пожал ее и произнес:
— Ну ты уж береги себя, Розамунд.
— Да, конечно, — ответила я.
— Надеюсь, мы все равно будем видеться?
— Надеюсь.
И мы расстались. По дороге домой я гадала, какой представляется Джо моя ситуация. Докопаться до истинного положения дел он не сможет — сквозь сеть моих обманов ему не пробраться. Скорей всего, пришла я к заключению, Джо просто решил, что у меня есть кто-то еще, о ком я не хочу говорить, и за кого, по каким-то своим дурацким принципам, не желаю выходить замуж. Хорошо бы он так и подумал, размышляла я. Будет лучше для моего самолюбия, да и для его — тоже.
Успешно разделавшись с Джо, я понимала, что пришла пора разделаться и с Роджером. Эта перспектива привлекала меня еще меньше, ведь с Джо у нас было что-то общее, хотя бы во взглядах на мораль и нравственность, а уж с Роджером ничего общего не было и в помине. Тем не менее вечер, выбранный мной для выяснения наших отношений, оказался куда приятнее, чем вечер, проведенный с Джо, уже потому, что не пришлось столько ходить и дрожать от холода. Роджер пеших прогулок не признавал. Он ни за что не ставил машину даже в пяти минутах ходьбы от места назначения, предпочитая без конца кружить и кружить, выискивая возможность припарковаться в непосредственной близости к нужному объекту. Я, получившая более суровое воспитание, этого не одобряла, но каталась с удовольствием.
В тот день, о котором идет речь, мы были в Эрл-Корт на вечеринке с коктейлями, которую устраивал один знакомый Роджера из деловых кругов. Напитки подавали чересчур крепкие, и после двух порций я почувствовала себя несколько неуверенно. Роджер — джентльмен до мозга костей — заметил, как я побледнела и тупо уставилась на молодого человека, подробно живописавшего мне прелести бухгалтерского учета. Роджер сразу пришел мне на помощь и увел в машину, которая, как ей и полагалось, стояла у самого подъезда. Через несколько минут мне стало легче: у меня и раньше из-за выпитого вина настроение было веселое, а теперь, как только звон в ушах прекратился, я почувствовала себя прекрасно.
— Лучше тебе? — спросил Роджер, заметив, что я воспрянула духом.
— Гораздо лучше, — ответила я.
— Что это с тобой?
— Да ничего, — сказала я. — Наверно, я просто была голодная. Плохо позавтракала.
— Поехали пообедаем, — предложил Роджер.
— Поехали, — согласилась я, хотя, по правде сказать, от этой мысли меня снова слегка замутило, ведь Роджер обожал крайне изысканную, но совершенно неудобоваримую пищу. Обычно после наших с ним пиров я обходилась без физических мук, ограничиваясь душевными, но не была уверена, что и на сей раз отделаюсь лишь последними. Мои сомнения усилились, когда Роджер сказал:
— Тут недалеко есть одно местечко, мне его недавно рекомендовали. Пожалуй, можно попробовать.
Я кивнула и попыталась принять довольный вид, но пока мы ехали мимо освещенных витрин «Харродза»[13], все же собралась с духом и спросила:
— А какой национальности?
— Какой национальности что? — переспросил Роджер, стараясь до светофора обогнать машину такой же марки, как у него, что, слава Богу, ему благополучно удалось.
— Какой национальности ресторан, — пояснила я.
— Точно не знаю, — ответил он. — Но говорят, готовят там вполне чисто. Для иностранцев.
Он произнес это с бесстрастной физиономией. Я никогда не знала, отпускал он подобные замечания всерьез или шутил, а может быть, даже имел в виду бросить вызов моим смехотворным либеральным принципам всеобщего равенства. Он часто так же двусмысленно высказывался насчет чернокожих, денег, современного искусства и тому подобного. Я подозреваю, что ему просто хотелось подбить меня на спор, но я никогда не возмущалась, его замечания так меня поражали, что я не находила слов. Никто из моих знакомых не позволял себе такого, и я не переставала удивляться, что, несмотря на свои подкусывания, Роджер продолжал угощать меня обедами. Значит, я все-таки ему нравилась.
Ресторан оказался французский и довольно шикарный. Столики стояли очень близко друг к другу. Роджер заказал устрицы и какой-то немыслимо сложный бифштекс. Я предпочла овощной суп и жаренного на решетке палтуса с картофельным пюре, но даже при таком меню к концу обеда почувствовала себя не блестяще. Разделавшись с бифштексом, Роджер стал размышлять, не заказать ли еще Crepes Suzettes[14], он пытался соблазнить и меня, поскольку готовили сразу две порции, но я даже подумать об этом не могла, что было мне в диковинку, ведь я всегда славилась луженым желудком, и в тех редких случаях, когда он все-таки выходил из строя, шла на такие жертвы добровольно. Роджер не желал снимать Crepes Suzettes с повестки дня и безжалостно продолжал меня уговаривать, а у меня вдруг открылось какое-то ретроспективное зрение, и я поняла муки всех, над кем потешалась за их слабое здоровье и плохой аппетит. В конце концов я сказала:
— Нет, Роджер, я себя неважно чувствую. И тогда он объявил, что закажет Crepes только для себя. Договорившись с официантом, он повернулся ко мне и спросил:
— А что с тобой все-таки?
— Я беременна, — ответила я, надеясь, что американская леди за соседним столиком в этот момент отвлеклась и меня не слышит. Она старалась не пропустить ни единого слова из нашего разговора.
— Я так и думал, — сказал Роджер и подлил себе кларета.
— Ты… что? — искренно изумилась я.
— Ну знаешь, дорогая, я позволю себе сказать и надеюсь, ты не расценишь это как грубость, но ведь уже немного заметно. И к тому же твое платье…
— Я сомневалась, стоит ли его надевать, — призналась я, — но для твоих отвратных друзей у меня нет ничего подходящего.
— Не надо оскорблять моих друзей, — спокойно сказал Роджер. — Подумай лучше о том, что натворили твои отвратные друзья, да еще с такой славной девушкой, как ты. Вот что значит якшаться со всей этой мерзкой богемой.
