власти рука твердая, но сердцем она отходчивая. Если ты только к нам верой-правдой, вполне можешь плевать на того пана Чеботарева...
Братовский, услышав такое заявление от того, кто лишь недавно сулил ему «шахтерских фонарей», вовсе размяк.
— Да, я рад, что попал до вас, до червонных казаков. Правда, полгода назад, это было в Дудаевцах, шаблюка вашего казака чуть не отхватила мне мой шлык, но обошлось. А знаете, как о вас отзывается атаман Тютюнник. Вот что он говорил: «Много они извели нашего брата клинками, но больше своей выдумкой. Какая-то умная башка додумалась создать это червонное казачество»
— Правильно сказал атаман, — усмехнулся Климов, — самая умная — это голова нашей ленинской партии. Она знала, что нужно создать на погибель петлюровщины и ее вильного козацтва.
— Вот те слова Тютюнник сказал нам, старшинам. А козацтву говорят другое. Им каждый день повторяют, что на Украине хозяйничают москали, что ее оккупировали латышские, китайские и башкирские дивизии. Не будь этого, давно бы Петлюра сидел в Киеве, а казаки и старшины миловались бы со своими любезными на родной земле. Распетушились атаманы. Повторяют слова из пушкинской «Полтавы»: «Кругом Мазепы раздавался мятежный крик — пора, пора...» Самые нетерпеливые требуют немедленных акций. Тютюнник говорит: «Раз нэп предложил Ленин, то это дело тонкое. Нэп укрепит мужика, но он тут же укрепит и Советскую власть. Пока не поздно — ударим». Бывший главком Омельянович-Павленко сказал: «Когда в горку, а когда в норку. Посидим пока в норке, а там...»
— Как вы думаете, — спросил Климов Братовского, — на что они там надеются?
— Сейчас там особо стараются воспитанники Ватикана — офицеры и фельдкураты, иначе говоря, попы, служившие в австро-венгерской армии. Вот я слушал Еднака — бывшего командира Галицийского кавалерийского полка. Сам Еднак — сын австрийского полковника из Вены. Он говорил: мы побеждены. Но мы и разбитые будем воевать за наше дело. Как? Очень просто. Дурак тот, кто выставляет голову навстречу летящему камню. Это верная гибель. Самое мудрое — вовремя сложить оружие. Сложить оружие и признать врага. Раз ты не самый сильный, то должен быть самый мудрый. Осудить себя и его оправдать. Признать и всячески его возвеличивать. А когда он выдохнется, проводить исподволь свои идеи. Жизнь — это вечная борьба. Мудрость подскажет нам поддержать того, у кого больше шансов на победу. Мы должны стремиться к своему — к самостийной Украине. Раньше наше знамя было в руках хуторян, сейчас оно перейдет в руки государственных служащих.
— А дзюськи! — крикнул с места Запорожец.
Братовский вновь широко улыбнулся:
— Пан Еднак говорил: не удастся нам, так удастся нашим детям. Они будут ласковые, как котята, а когда почувствуют силу, станут люты, как тигры. А дети есть дети. Они не только будут проводить наши идеи, но и посчитаются за отцов. И тогда настанет та светлая пора, когда по нашей земле будет ходить только тот, в чьих жилах течет наша кровь. И хлеб наш...
Но тут вскочил на ноги Гусятников. Сорвал с головы папаху, швырнул ее оземь:
— Эге! Я откачал из шахт целое море и останусь без хлеба... и еще услышу: «Геть з Украины»?..
— Так я что, — перед неожиданным натиском криворожского камеронщика отступил на шаг Братовский, — я же передаю только слова иезуита Еднака... Одного из тех, кто думает признать большевиков, затаив камень за пазухой.
— Ну и горячий же ты, Андрей Фомич, — стал унимать взводного Мостовой. — Одно слово, шахтерская кровь!
— Что ж, Братовский рассказал нам про все, что ему пришлось видеть и слышать в петлюровском лагере, — в заключение сказал Климов. — Скажем ему спасибо. Эта демагогия про хлеб и сало для нас не новости. Рабочий ест хлеб крестьянина, а крестьянин пользуется плугом, жаткой, ситцем и солью, сделанными и добытыми рабочими. Это и есть ленинский союз рабочего класса и крестьянства, смычка города с деревней. Новое другое — это про тигрят в кошачьей шкуре. Мало о чем мечтают сто раз битые петлюры? Мы, большевики, понимаем этот вопрос по-другому. Мы говорим: дети за отцов не отвечают. Наше общество и наша школа воспитывают из всех детей настоящих советских граждан, для которых будет существовать одна лишь родина — Советская республика. Ну, отдельные выродки могут быть везде. На то мы и большевики, чтобы отличить кошачью шкуру от тигрячей...
Собрание кончилось. Прижав к боку старенькую балалайку, путешествовавшую с ним с первых дней гражданской войны, Гусятников под ее аккомпанемент затянул старинную песенку:
Вдруг, стряхнув с себя грусть, вызванную старинной невеселой песней, камеронщик, лихо ударив по струнам, пошел, поскрипывая новенькими кожаными леями, в припляс по кругу и весело запел:
Вечером того же дня начдив Шмидт, следуя из Хмельника в Винницу, в штаб корпуса, появился на улицах Литина. Возвращаясь с прогулки, двигалась по тротуару шумная колонна малышей из недавно организованного нами детдома. Его воспитанников привезли из голодающей Татарии. Возглавлял колонну взводный Почекайбрат, криворожский шахтер, камеронщик, земляк и товарищ по забою взводного Гусятникова.
Почекайбрат с помощью лишь одного кашевара получал продукты, отчисляемые казаками из пайка, готовил пищу малышам, обшивал их, одевал, а с помощью молоденького казака Семена Волка воспитывал и учил грамоте. Панас рассказывал детворе, родившейся на Каме и Волге, об украинском красавце Днепре, о тяжкой работе в шахтах, о славных делах червонных казаков. И может, поэтому шумная команда Почекайбрата, не расставаясь с тюбетейками, щеголяла в детских галифе с красными лампасами.
23 февраля 1923 года «Правда» писала, что дети нашли душевное, прямо матерински доброе к себе отношение со стороны червонных казаков...
— А здорово тот бисов Панас подрепертил свой татарский эскадрон, — усмехнувшись, заявил дежуривший при штабе Гусятников. — У нас на шахтах он тоже был любитель возиться с пацанвой. Все говорит: кончу службу, пробьюсь в учителя...
Тут отозвался сотник Храмков:
— Ради татарчат казак от последнего куска отказывается. А здешним кулакам воды и то жалко...
Почекайбрат, заметив приближавшегося начдива, решил «подтянуть» изрядно уже окрепшую на казачьих хлебах команду. Густым басом, слышным на несколько улиц, он наводил порядок «в строю»:
— Дойди на хвост!
— Отставить разговорчики!
— Дывысь одне одному в потылыцю!
Шмидт поздоровался с малышами. Раздал им пряники-»жамжики», тут же продававшиеся с лотков. Обратился к Почекайбрату:
— И тебя, хлопче, с такой голосиною держат в мамках?
— А я цыцькой пацанов не кормлю, — бойко ответил казак. — Они, товарищ начдив, сами способные шамать.
— Я же не сказал, что у тебя груди толстые. А бас у тебя в самом деле жирный. В мировом масштабе. С ним бы тебе не в мамках ходить, а мое место занять. На дивизионных учениях вполне без штаб-трубача обойдешься!
— Я согласный, товарищ начдив, — не растерялся «командир татарской сотни». — Давайте будемо
