— Впереди полицейский, — сказал парень. — Ребята, тише, не будем шуметь…
Все притаились, перешептываясь, хихикая и пихая друг друга, пока полицейский не остался далеко позади и они снова могли говорить в полный голос. Но сейчас уже никто не смеялся. Все смотрели на Харриет.
— Что мы будем с ней делать?
— Это проблема Билла. Он нас в это впутал.
— А старик, которого мы там оставили?
— Может, он убежал…
— Я видел, как он упал.
— Мертвый? Святые угодники…
— Брайди знает, что делать с ребенком.
— Брайди?
— Она ведь девчонка, так? Она должна знать.
— Но Брайди…
— Мы не можем ухаживать за ребенком, это уж точно.
— А кто она вообще такая? Чья она?
— Откуда мне знать, Шон? Зато смотри, какая большая…
— Смотрите, сидит, как юная леди…
— Она обмочилась.
— Черт подери, да все дети одинаковы. Вспомни, сколько ты сам из пеленок не вылезал…
— А что, если Брайди не очнется? Молчание. Все посмотрели на девочку, тихо лежащую в углу повозки.
— Она что, умерла?
— Брайди, которая душу вытрясла из этого полукровки Джонни Родригеса? — презрительно скорчился Лайам. — Умерла? Да никогда в жизни.
— Но он в нее выстрелил…
— А разве мы не огрели этого урода ночным горшком по башке?!
— Было бы время, мы бы его еще и наполнили…
— Так что будем делать с девчонкой?
Долгое молчание. Харриет наблюдала за ними с восхищением.
— Приют? — неуверенно спросил кто-то. Все повернулись к нему.
— Ты кретин, Джонни Кофлан! Мы вытащили ее из одной тюрьмы, а теперь сдадим в другую?
— Тогда монашкам…
— Думай головой, а не задницей…
— Но мы не можем за ней ухаживать…
— Почему нет?
— Ну… Ее же нужно кормить…
— Молоко она уже не сосет, твою тощую сиську просить не будет, Шон Маккарти.
— Заткнись, придурок!
— Значит, может есть то же, что и мы. Картофельное пюре, мясной пирог, студень из угрей. Чуток пива ей тоже не помешает.
— А как же одежда и все остальное?
— Остальное? Что остальное? Ты сам когда в последний раз переодевался? Судя по запаху, в позапрошлом году. У нее тряпки ничего, пока потянет. Да, ребята, я погляжу, вы еще те пессимисты. А, уроды? Иди сюда, принцесса.
Лайам посадил Харриет на колени и продолжал глядеть на своих друзей, пока повозка катилась в сторону Ламбета. Харриет с пальцем во рту тоже глазела на ребят. Затем она зевнула с видом герцогини, оказывающей высочайший знак внимания своему слуге, положила голову на плечо Лайаму и тут же уснула.
Голдберг лежал на полу в кухне и прислушивался к разговору. Хотя плечо болело нестерпимо, больше ни одна часть тела повреждена не была, и голова была ясной, как никогда.
Голоса доносились из гостиной. Голдберг услышал, как Пэрриш сказал:
— …Булочная Соломонса на Холивелл-стрит. Там на углу — тупик Брик-лейн. Да, на углу. Сожгите все дотла. Прямо за булочной магазин красок, там полно керосина. Ведите толпу туда и учините погром. Я хочу, чтобы вся улица сгорела к чертовой матери, понятно? И пораньше, пока все спят. Давайте, шевелитесь, чего стоите? Остальные — собирайтесь. Чарли, беги к извозопромышленнику и возьми повозку. Разбуди его. Да, мы уезжаем, как только полиция заберет отсюда этого чертова еврея. Вы за ним приглядываете?
Другой голос буркнул что-то неразборчивое, и кто-то засмеялся. Пэрриш огрызнулся; ночной горшок мало прибавил ему авторитета. Голдберг осмотрелся. На глаза ему попались ножки стульев и стола, ведерко с углем, но ничего такого, что могло бы служить оружием. Получится ли у него встать на ноги? Может, где- то поблизости есть нож? Или хотя бы ручка от метлы?
Он попробовал пошевелиться и застонал от боли чуть ли не во весь голос. Тут раздался громкий стук в дверь, кто-то побежал открывать: приехала полиция.
Голдберг поднялся на ноги, пока это не сделали за него. Сержант, два констебля, повозка, фонари, дубинки, объяснения, обвинения, наручники.
Тут он покачал головой.
— Я безропотно последую за вами, — сказал Голдберг сержанту. — Но буду очень вам признателен, если вы не станете надевать на меня наручники. Я ранен.
Правой рукой он приподнял окровавленную левую, показывая, что у него ранено плечо, и сержант кивнул.
— Хорошо, — обратился он к констеблю, приготовившему наручники. — Он не создаст нам особых проблем. Посадите его в повозку.
— Простите, сержант, — заговорил Пэрриш. — Этот человек крайне опасен. Я уже говорил вам, он разыскивается за политическое преступление. Он неоднократно сбегал из тюрем в России и Германии…
— Насколько я знаю, в нашей стране не судят за политические преступления, — ответил сержант. — Это он набил вам такую шишку?
— Не совсем…
— А кто стрелял в него?
— Я. Мне пришлось — с целью самозащиты…
— Не сомневаюсь, сэр. Я останусь и опрошу вас и остальных. Констебль, отвезите этого человека в участок.
«По крайней мере, честный полицейский, — подумал Голдберг, с трудом забираясь в повозку. — И не придется думать о наручниках…»
Кучер взмахнул поводьями.
Когда фургон отъезжал, две фигуры выбежали из тени и прицепились к нему сзади. Там была подножка, на которой обычно стоя ездил полицейский. На ней было достаточно места для двух двенадцатилетних мальчишек — тех самых, что ломились в заднюю дверь во время схватки.
— Успел, Тони? — прошептал один.
— Да, Кон, — ответил другой. — Мы с ними еще не закончили. Держись крепче, а то упадешь…
Мойша Липман потер свой могучий подбородок. Он сидел в четырехколесной повозке на углу площади Фурнье, с ним было еще трое его людей. В доме царил переполох — в окнах мелькали огни, кто-то задергивал занавески, но ребенка нигде видно не было. Один из подручных Липмана подбежал к дому и приложил ухо к кухонной двери, но так ничего и не услышал. Еще трое забежали с другой стороны, где высокие старые дома выходили окнами на церковный дворик, но опять же не заметили никаких признаков, что в доме есть ребенок.
— Что будем делать, босс? — спросил один из людей в кебе.
Липман ничего не ответил. Он не очень-то любил думать и не мог видеть сквозь стены, но умел драться. Будь спокоен, не торопись, пусть противник сам раскроется. Если бездумно полезешь вперед, получишь такой удар, что тут же окажешься в нокауте.
