научному. Всякий день иди в буфет. Выпьешь – и в тазик! Выпьешь – и в него! Обидно, ребяты: и набраться, вроде, можно, да удержать не удержишь. А этот, гнида очковая, ходит вокруг: 'Водка – это плохо, водка – это яд'. Народ наизнанку воротит, а ему радость, ему премия идет. Все поддаются, один я не поддаюсь. Блевать блюю, а соглашаться не соглашаюсь. Он: 'Водка – яд!' А я через силу: почему яд? Нормально. Он: вред! Я: польза! Он: гадость! Я: за милую душу! Он мне с матюжком: 'Пошел отсюда, пьянь-распьянь, только других мутишь. Чем водку на тебя переводить, лучше сам ВЫПЬЮ'.
Мы разливаем – Полуторка жмурится. Мы выпиваем – он голову воротит. Мы закусываем – он рассказывает.
– Ребяты! Милаи! Перевели меня к другому очкарику. Который гипнозом лечит. У которого самые неисправимые. Кроватки чистые. Простынки с наволоками. Шторы задернуты. Лежим, будто младенчики, а очкарик по палате ходит да командует: 'Спать!' Все: хрр да хрр, хрр да хрр... А я ни в одном глазу. Он мне: 'Спать!' Чаво это, говорю, спать? День на дворе. Он: 'Сестра, укол!' И апоморфин в жопу. Пять в одну, пять в другую. А с апоморфина не шагнешь, не разогнешься! Лежишь: 'Сестричка, попить…' Она мимо бежит: 'Тамбовский волк тебе сестричка'. А очкарик за свое: 'Спать!' Все спят, и я сплю. Хрр да хрр, хрр да хрр... Гипноз называется. Ты у него не поспи, враз уколы заработаешь. Пять в одну, пять в другую. Вот он и ходит, туфтарь, командует: 'Водка – яд!' Все, будто со сна: 'Яд... яд... яд..'. Вот он опять: 'Водка ужасна!' Все: 'Ужасна... ужасна... ужасна..'. Ты ему только не скажи: апоморфин в жопу! Пять в одну да пять в другую. Приходит комиссия: 'Ах-ах-ах! Ох-ох-ох! Новое слово, новое слово – переворот!' Туфта, ребятки! Фуфло на палочке! Он им показывает: 'Водка – яд!' Все, как один: 'Яд... яд... яд..'. И – хрр-хрр-хрр, хрр-хрр-хрр... А я, будто во сне: 'Мудак ты, очкастый, и дела твои мудацкие... Хрр-хрр-хрр... Хрр-хрр-хрр..'. Он им: 'Слыхали?' 'Слыхали'. 'Все, – говорит, – поддаются, один процент не поддается'. 'Ах, – говорят, – какое достижение! Какой низкий процент!' А на утро меня пинком под зад. Вали, говорят, отсюда, ты нам всю науку портишь.
Поглядел, как мы последнее разливаем, да и говорит:
– Всё-то не пейте... Оставьте чуток.
И за стакан.
– Васёк, нельзя тебе! Под страхом смерти.
– Нельзя, нельзя... С тазиком – так можно.
И – единым глотком.
КТО ЕСТЬ КТО
или
КОГО ЗА ЧТО
Токарь, шофер, журналист, сапожник, директор столовой, начальник строительного участка, мясник с рынка, слесарь, дворник, еще токарь, пенсионер, художник, старший инженер, повар, каменщик, три официанта, врач, телефонист, вор-профессионал, еврей-музыкант, еще шофер, продавец мебели, расточник шестого разряда, студент, цеховой мастер, инженер-программист, грузчик, прораб, садовник, истопник, реставратор, мастер по наладке – и прочее, и прочее, и прочее, и прочее...
Вова-наркоман: парень лет восемнадцати, наркоман с двенадцати. 'Кто тебя приучил?' 'Да ребята, кто еще”. Лечился не раз, в дурдоме сидел, в тихом и в буйном. Работает на обувной фабрике, делает модельную обувь, когда удается – перекидывает через забор готовую продукцию, продает дешевле магазинного. Толстый, рыхлый, женоподобный, со свисающей жирной грудью. Рубашка короткая, выше пупа; под рубашкой розовые поросячьи складки. Волосы длинные, сальные, путаные. Глаза пустые, зрачки расширенные – боязно взглянуть.
Спал мало, ел без аппетита, будто томился всё время. Говорил редко, вяло, без оживления, тусклым, ровным голосом. Как ограбил с пацанами ларек на улице, взяли товару на шестьдесят рублей, шоколадом да папиросами, а сказали на них – девятьсот. Получил два года, отсидел по малолетству полтора. Как наглатывался всяких лекарств, накуривался, нанюхивался, накалывался, дурел потом, балдел, видел галлюцинации – 'глюки'. 'Иду в метро, в толпе, а нога вдруг выросла, длинная-предлинная и пошла себе вперед, змеей петляет промеж людей. Я еще внизу, а она во-он где едет, на эскалаторе...” Как женился с месяц назад, очень удачно: теща на красильной фабрике работает, таскает оттуда спирт канистрами.
В конце срока не хотел домой уходить: 'Тут хорошо, весело, ребята свои. Чего дома делать?' 'Дурак, у тебя жена молодая, ждет, небось'. 'Да пошла она…” Глаза пустые, зрачки расширенные – боязно взглянуть.
Старший инженер: маленький, усатый, тараканистый, узкоплечий и востроносый, с длинными гребучими руками. С уважением к себе, важный до идиотизма, приобщенный к тайнам-секретам государственным, к КГБ, МВД и министерству обороны. Говорил строго, значительно, будто знал то, чего никто не знает, с общей массой не смешивался: больно уж она мелка для него, общая масса. Всех знает, всё видел, везде побывал. Ответственные задания, нулевая секретность, интересы государственные, происки сверхдержав.
Очень он действовал на простодушных новичков и потому подходил первым, заводил разговоры, намекал на свою невероятную осведомленность, сообщал, что держит в страхе всю охрану барака. 'Мне только свистнуть: прибегут мои мальчики, наведут тут порядок'. Усатая губа беспокойно шевелилась под востреньким носиком, мелкого размера голова задиралась подбородком кверху. Пару раз его посылали подальше, материли по-черному, и тогда он затихал на наре, терпел вечерок, а там, глядишь, прорезался с важностью: про секреты, про спецмашины, про генералов, с которыми знаком лично.
Одна была неувязка: как же он, такой важный, а влип на пятнадцать суток? Чего ж генералы не защитили? 'Просить не хотелось. Время у них отнимать. А так – только свистнуть”. Был он человечек мелкий, пустой, никудышный, вовсе бы недостойный упоминания, кабы не одно обстоятельство: ругал Брежнева. Его одного. Изощренно и с наслаждением. Что тот ему сделал, чем навредил лично, где дорогу перебежал – неизвестно. Но никто ему не поддакивал. Никто не встревал. И хоть ругал он, видно, от души, а ощущение было – провоцировал.
Ушёл старший инженер в свой срок, сообщил напоследок, что пришлют за ним черную 'Волгу', с адъютантом. Носик вздернут, усики торчком, в глазах важность до идиотизма. 'Мудак,' – подытожила камера. И сразу о нем забыла.
Колька-садовник, лет 25-27: косой, слюнявый, косноязычный, в грязной коросте, с объеденными до костей ногтями. Зубы порченые. Штаны тренировочные мотнёй до колен. На заду дыра, гвоздем продранная. Истлевшие носки закручивались на пятках заскорузлыми спиралями. Рассказывал, как кончил техникум, пришел в оранжерею, а там – зелень чахлая, цветочки дохлые, земля пересохшая: всем до лампочки. Он прихватился, заработал без халтуры, по науке, выгнал зимой гладиолусы с тюльпанами: все ахнули! Дурак был, молодой, вкалывал вовсю: первая поливка в шесть утра, последняя к ночи. 'Молодец, – сказал директор и глазами подморгнул, двумя сразу. – Вези в магазин, сдавай'. Он срезал, он и повез: цветок к цветку, бутон к бутону. А там баба сидит, у бабы глаз тертый: 'Приму третьим сортом, продам первым. Разницу пополам. Идет?' 'Идет'. Она ему шестьсот рублей. Сразу! Обалдел – и в загул. Неделю гудел: опух, посинел, пришел в оранжерею, а его уволили. Директор в обиде: не поделился, подлец!
Мест сменил потом много, всюду крал, всюду попадался, и гнали его по-тихому, без шума. С шумом гнать – самим дороже станет. Работает теперь грузчиком, на базе цветного металла, до десятки в день выколачивает. 'Если ба кто болванки покупал, я ба всю эту базу пропил'. Тихий и беззлобный, на чужую ругань необидчивый, заводился от одной только темы: где достать выпить, когда достать негде. Вспыхивали по этому поводу жаркие споры в камере, назывались верные средства – политура, одеколон, чесночная настойка, зубная паста, клей БФ, шампунь для волос, стиральный порошок и многое-многое
