– Бесиво, – сказал из беспамятства. – Зелье одуряющее. Настоено на голом спирту. Трава-дурман, да дуришник, да волчья ягода, да сонная одурь, да черная псинка, да песья вишня, да кошачья петрушка, да собачий дягиль, да свиная вша, да синий зверобой, да мужичий переполох, да мухоморов – по вкусу.
И сник.
Терешечка взял бутылку, оглядел на просвет.
– Где брал?
– У мужика у одного, – сказал малый. – Тут, за углом. Я у него всегда беру.
– Что за мужик?
– Да когда как. То он зверь, то жеребец, а то гриб. А сегодня не пойми чего. Снизу мохнато, сверху гладко, посередке дыра.
– Всё правильно, – сказал Терешечка. – Можно пить.
Другие глотнули и тоже отпали.
Кто-то лез искупаться.
Кто-то полз целоваться.
Кому-то лили в рот прямо из канистры.
Костер разводили в лодке.
Подгребали ружьем.
Малоумный пулял из рогатки.
Мужик ставил капканы.
Малец крякал в туман, подманивая уток.
Косой Гам-Гам сворачивал дула в узел и на спор разворачивал их назад.
Бритый калган бил себя в грудь и отчитывался за истекший период.
Недоросток целился фоторужьем и мешал всем пить.
Отобрали у него ружье и выкинули за борт.
Завопил – выкинули и его.
Потом он долго брел следом по пояс в воде, жаловался, что кусают пиявки, просил прощения. Простить его не прощали, но наливать наливали.
Степа-позорник подкатывался к сверхсрочникам:
– Отхлопотать! Немедленно! Хоть чего! Хоть «Материнскую славу»...
Те отвечали с натугой:
– Сперва с Китаем разберемся, а уж потом – тебе.
Смазные, скрипучие, ружья у колен. Пили – не пьянели. У них от бесива только глаз жестче.
Глухой орал слепому:
– Эй, ты, подпрыгни! Я тебя влет возьму!
Слепой орал зрячему:
– Эй, ты, голос подай! Я тебя на звук сниму!
Эти, от канистры, задирались к калгану:
– Начальничек! Давай твою пукалку пропьем!
Калган цеплялся к косому:
– Эй, парень, выверни глаз! Целиться будет удобно.
Косой Гам-Гам нарывался на драку:
– Чёренький, ты чего не пьешь?
– Да так как-то...
– Учти, чёренький! У меня ружье само стреляет. Раз в году.
И ненавидел уже меня, трезвого.
Малый верещал с кормы:
– По рублику! По рублику!
– По рублику, – сказали от канистры, – святое дело.
И зашарили по карманам. Раз по своим, два раза по чужим.
Тут недоросток пустил пузыри, всплыл, ухватился за лодку.
– Тону, – сказал радостно.
Лодка кружилась на месте, воды было по колено, но никто ее не вычерпывал. А из тумана глядели рожи с рылами, хари с мордами, перетекали одно в другое вялыми волнами. Смотрели. Удивлялись. Похохатывали уважительно. Когда им подносили выпить, отворачивались стеснительно, переплывали в тумане, меняли облики.
– Чего встали? – спросили сверхсрочники. – Нам стрелять пора.
– Омут, – объяснил Терешечка. – Шест не достает.
– Рукой греби.
– Туман. Морока. Леший водит.
– Лешего нет, – авторитетно сказал недоросток. – Отвечаю за это.
В тумане вздохнул кто-то. Кто-то подхихикнул. Кому-то сказали язвительно:
– Вот так вот. Отменили тебя, Игоша.
– Я его сама отменю, – ответили со скрипом. – Мутовкой по затылку.
Сунулась оттуда рожа: не приведи Господь! Зубы – как у пилы. Разведены на стороны, чтобы не заедало. Мой друг увидел и снова отпал в беспамятство.
– Игоша, – сказал. – Кикимора болотная. Безрукая и безногая. Она же трясуха, гнетуха, желтуха, бледнуха, знобуха и трепуха. Ломовая и маяльница – тоже она.
– Красавица! – заорал Гам-Гам. – Сыпь сюда! Я тебя в жены возьму.
Ее и перекорежило от ужаса.
– В кале блуда, – сказала с омерзением, – яко свиния валяшеся... Сгинь, нечистая сила!
Он, естественно, не сгинул.
– Стану я тебе, – сказал важно. – Небось, не старые времена. Хватит уже, подурачили нас с попами.
Кинул сквозь нее бутылку...
В тумане – времени не разобрать.
Когда лодка ткнулась уже о берег, дело было под вечер.
Волны опали вялые. Небо порозовело закатное. Холод разлился по округе, гниль листа прелого, светлота глубин предосенняя.
Вышел на берег Терешечка. Вышли мы с другом. Вышли старшины-сверхсрочники, в ногу зашагали на мысок. Остальные спали вповалку на дне лодки.
– Может, передохнем? – вслед попросил Терешечка.
– Мясца поедим, – ответили старшины, – тогда и передохнем.
Дружно взвели курки.
Тишь зависла несмелая.
Небо загустело понизу.
Лес затаился до случая.
Будто ждал, выжидал, высматривал.
И оттуда, с закатной стороны, пошли на нас утки.
Розовым строем. Тяжело и размеренно. На излете долгого пути.
Зависали в раздумье, валились на крыло, опускались на ночевку в болота.
– Кто стреляет, – сказал мой надоедливый друг, – тот чистит ружье.
– Я стреляю, – сказал Терешечка. – Дали бы мне.
– Куда тебе, – гордо сказали сверхсрочники. – Сиди на печи да золу пересыпай.
Ввдарили дуплетом.
Была пауза.
– Странно, – сказал мой друг. – Что-то они долго с неба не валятся.
Сверхсрочники уставились друг на друга.
– Глаз застоялся, – объяснил один.
