Дело забывчиво.
Тело заплывчиво.
А время переходчиво.
Мы шли по проселку в неизвестную нам сторону. То ли шли, то ли на месте топтались. Ноги заплетало. Голову морило. Глаза смыкало. Ночь подступала упрямо, сдавливая подковой, и на ее раскрытом конце отмирал день.
Не ждите от нас невозможного.
Не судите строго.
Не рассчитывайте на нашу непреклонность.
Не пакостим – и на том спасибо.
Мы были сонные, добрые, пьяные и на всё согласные.
– Куда идем? – говорю.
Мой сокрушенный друг скосил на меня любопытный галочий глаз.
– Куда ты идешь, этого я не знаю. Но лично я к чуду лесному отправляюсь на пожрание. Будя! Потоптал землю.
– Станет оно тебе, – говорю, – есть дорожного человека. Дорожный человек костоват да суховат. Его вымыть, в баньке напарить, а уж потом на стол.
Набычился. Оглядел придирчиво. Поискал ответ.
– Вот я всё думаю, – сказал, – как бы его со света сбыть?
– Кого?
– Да тебя. Конем стоптать? Копьем сколоть? Живьем сглотать? То-то радости будет в Киеве!
А я на это:
– Государь наш царь Султан Султанович! Вы здесь стоите, того не ведаете: из Рахлейского царства вылетела птичка-невеличка, коготок востёр. Не сбывайте меня. Я, может, худым временем пригожусь.
Засуетился. Поискал лихорадочно. Нашел не сразу.
– Дочкя, – сказал, – за тебя пришел свататься князь Малкобрюн Датский. Желаешь ты с ним под венец?
А я:
– Батенька, – говорю, – я еще зелена-поди. Девка-то не человековатая.
Засмеялся. Отмахнул радостно.
– Посвистим?
– Посвистим.
Но губы расползлись киселем.
С пьяного какой спрос?..
Вечернею зарею, холодною росою, сырою землею, из поля в поле, в зеленые луга, в дольные края: летит птица за моря, бежит зверь за леса, бредет человек незнамо куда.
Добрый путь, да к нам больше не будь.
– Эй? – говорю, – а дорога где?
Видим – проселок перепахан. Как не было. Где плугом прошлись, где лопатой копано.
– Кака дорога? – сказали ворчливо. – Кака те дорога? Сроду не бывала.
Пригляделись: яма вырыта. Копань темная. Да шапки наружу торчат. Да дрына железная.
– Кто такие? – оттуда.
– Человеки.
– Проваливай!
– Ишь ты, грозен. Это у вас чего нацелено?
– Пукалка. Скороспешный пулемет.
А мы – веселы. Нам море по колено. Наши в поле не робеют и на печке не дрожат.
– Пукни разок.
Лязгнуло. Как затвором передернули.
– Да ты что! – завопил мой сокрушенный друг. – Туристы мы! Природой интересуемся! Достопримечательностями родного края!
– Вы, случаем, не уполномоченные?
– Здрасьте вам! Отродясь не бывали!
Затихли. Как призадумались.
А кругом уже мрак: ночь-ночью.
В ночи, что в мешке: хоть глаз выткни.
И мигнуло желтым по правую руку, как позвал кто.
– Ребята, – говорю, – вы черти?
Хохотнули.
– Когда как. Днем, на работе – точно, что черти. Ночью людеем помаленьку.
– Чего окопались?
– Тебя не спросили.
Гикнуло спереди. Затопало мягко. Песней расплескалось по полю:
...не ездите, дети,
во чужие клети,
будет вам невзгода,
будет непогода...
Наехали. Встали. Притихли. Сап лошадиный над головой. Звяканье уздечное. Пена ошметками. Голос властный.
– Кто на стрёме?
А из ямы – услужливо:
– Бздюх с Прищурой. Беспута с Распутой. Базло с Куроедом. Да Фуфляй – за главного.
– Кто на крючке?
– Эти. Люди мимоезжие.
– Откуда?
– Из города.
– Город, – приказал, – сжечь и головней покатить.
Сделаем! – рявкнули грозно и пошли на рысях. Песней плеснули:
...сели-засвистали,
коней нахлестали...
И нет их.
– Это кто был?
А из ямы:
– Карачун. Батько наш. Да его шиши.
– Куда подались?
– Кто ж их знает. Может, на Рязань, а то и на Берлин: это уж как разложится. Вольная бражка, гульливый люд.
Мы затоптались:
– Пройти можно?
– Можно, – говорят. – Которые не уполномоченные, тем можно. Да только мы не пропустим. Тут стойте. Карачун воротится, суд вам будет.
Мой сокрушенный друг и на это не сплошал:
– Воротится он вам, – ждите! Все города почистит: хрен чего останется.
