Основное шоссе с боковой дорогой.
Я кручу руль налево, на асфальт, он крутит направо, на проселок.
Поехали направо.
– Что вы, – повторяет, – что вы! Сами удивляемся.
Я – по тормозам!
Не работают...
А он:
– Плохая у вас машина. Совсем никудышная. Руля не слушается, тормозов тоже. Бросьте – я подберу.
А сам крутит вовсю руль, скорости переключает – старается.
Я ему – шепотом:
– Ты кто?
– Анчутка. Чёрт вертячий. Сколько повторять?
Дорога хужела на глазах. Узкая – не развернуться.
Выбоины. Плеши. Ямы. Колдобины. Потом камни с песком. Корни. Пеньки под колеса. Я уж и за руль не держался, Чего держаться? Он сам всё делал.
Подлетел на колдобине мой невозможный друг, закричал спросонья:
– Поворачивай назад!
А он отвечает:
– Такого, чтобы назад, у нас не бывает. У нас только вперед. Да у вас и задней скорости нету.
Лесина поперек дороги.
С ветвями, корнями, сучьями.
Сунулась оттуда рожа пройдошная, кричит сиплым басом:
– Стой!
Мы встали.
– Четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун. Попрошу ответ!
А наш тут же:
– Корова.
– Правильно, – говорит. – Проезжайте.
И лесина уползла с дороги.
– Кто дежурит? – спрашивает наш.
Тот в струнку тянется:
– Кожедёр, Сучий Потрох. Худой, Драный и Пастьпорванский.
– Продолжайте наблюдение.
И мы поехали дальше.
– Это кто? – спрашиваем.
– Шишиги, – небрежно. – Мелочь пузатая. На рубль кучка.
Выехали на бугор и встали.
Озеро внизу – глаз Божий. Орешник по берегу. Осинник. Ели трезубцами. Лист желтый. Гроздь красная. Волна светлая. Небо опрокинутое. Благодать мест невозможная.
Зыристый мужичок убрал руль в портфель, полез из машины.
– Место заповедное, – сказал на прощание. – Глядеть можно, трогать нельзя. Чтобы не нарушить естественный процесс. Ясно?
– Ясно.
И быстро:
– Четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун. Попрошу ответ.
– Корова, – хором сказали мы.
3
Бугор уходил книзу шелковой, переливчатой травой, мехом дивного, ухоженного зверя.
– Ах! – задохнулся мой невозможный друг и прямо из машины завалился в блаженство. – О светло светлая и украсно украшенная земля Русская! И многими красотами удивлена еси...
Зарывался лицом в траву. Нюхал. Чихал. Стонал. Рвал стебельки зубами. Терся животом. Полз по- ужиному. Покряхтывал. Причмокивал. Разевал обалдело рот. Покатился, кувыркаясь, по склону.
Я ехал тихонько следом: тормоза работали, руль слушался, – чего еще от машины надо?
На середине склона стоял поперек длинный барак об одно крыльцо.
Горел возле костерок.
Вода вскипала в котелке.
Суровый, однорукий дед в гимнастерке, придавив ногой нож к пеньку, ловко стругал кожуру и очищенные картошки кидал в котелок.
Мой невозможный друг докатился до пенька, раскинул руки на стороны, любовно глядел снизу.
– Дед, – сказал радостно, – я тебе так рад! А ты мне рад, дед?
– На всех не нарадуешься, – сказал дед строго. – Прикатился – живи.
– Экий ты, дед, – сказал друг укоризненно. – С тобой не расслабишься.
Тут сбоку, по тропке, вышел вперевалку паренек в кепочке, плотный, чубатый, бугристый, коротконогий и широкошеий. Следом за ним, словно телочка на привязи, робко и покорно шагала рыженькая девушка, глаза прикрывала скромно, блузку оттопыривала туго.
– Дед, – хрипато сказал парень, – пустишь?
Дед только бровью повел, и они без остановки прошли в барак.
Мой невозможный друг жадно глядел с земли:
– Дед, это кто?
– Нашенский, – пояснил дед. – Вася-биток.
– А она?
– Из дом отдыха. Он их тут колупает. По списку.
Мой невозможный друг уже стоял на коленях:
– А у тебя там чего?
– База туристская – вот чего. Сорок одних коек, и все незанятые.
Мой друг возбудился сверх меры, скоком скакнул на ноги.
– Дед, давай поначалу рыбки наловим!
– Наловлено, – сказал дед.
– Дед, давай ушицы наварим!
– Наварено, – сказал дед.
Сели. Разобрали ложки. Поломали хлеба краюху.
– Дай Бог подать, – сказал дед истово. – Не дай Бог принять.
Приладились. Откусили хлебушка. Разом черпнули.
– Жидковатая, – сказал друг.
– Не ешь, – сказал дед.
Обиделся. Отложил ложку.
– Дед, да ты знаешь, кто мы?
– Не залупайся, – сказал дед.
После чего мы развязали рюкзак, достали, разлили, выпили. Дед занюхал корочкой.
– Магазинная, – сказал уважительно. – У нас такую не пьют. У нас своя.
Достал, показал, бултыхнул: муть поднялась с донышка.
– Дед, – заорал мой друг, – не открывай! Не открывай, дед, я себя знаю!
Дед не послушал – открыл.
Как кулаком ударило. Через ноздри в мозг. Бряк! – друг мой завалился. Ему от запаха плохо. Ворона на лету – бряк! И ей плохо. Один я не бряк. Я за рулем. Мне нельзя
– Свекольная, – сказал дед. – Сам гнал. Коня на скаку остановит.
Мой друг приоткрыл один глаз, посмотрел на нас с ехидным прищуром да и говорит из глубин опьянения:
