Души зябкие.
Годы мутные.
Мысли скудные.
Загудели развеселые гудки‚ закликали радостные клики: катила мимо бульвара долгожданная цистерна со свежим пивом‚ скакали следом истосковавшиеся туристы из глубинок провинций‚ что порушили ради 'Жигулевского' весь свой экскурсионный обряд. Дружно проломили чугунную ограду‚ разметали скамейки на пути‚ потоптали башмаками очередь: нерегулируемый поворот событий‚ яростная стихия масс для утоления жгучей потребности. Стояли они первыми к ларьку‚ дубасили кулаками по оконцу‚ нагло требовали свое‚ законное – вынь да положь.
– Я – хозяин страна. Мы – хозяин страна. Вас – хазаин страна!..
Валялись вокруг поверженные остатки от бесконечной очереди‚ и посреди всеобщего разора сидел под деревом сегодняшний старик-инвалид‚ жмурил по привычке глаза. Долгие годы он пытался уйти в одиночество‚ в благословенные те края‚ где ждут его счастливые невидимки‚ но нет эликсира‚ нет чуда- снадобья‚ и выхода наружу тоже нет. Вот тебе очертили границу существования‚ опоясали колючей проволокой‚ понаставили сторожей в тулупах‚ и не вырвешься‚ не прорвешься‚ не выскочишь из оболочки. Можно‚ конечно‚ зажмурить глаза‚ можно отгородиться шторками-веками‚ можно не глядеть годами на мир этот‚ но это еще не приближало к миру иному‚ нет‚ это его не приближало.
Вылетела из мрака веревочная петля‚ захлестнула поперек груди‚ потащила на животе‚ пятками вперед‚ а он цеплялся за кусты‚ за корни‚ за землю – пригоршни полные травы‚ злостно сопротивлялся запланированному похищению.
Сунулась из темноты увесистая дубинка‚ ударила по голове зло‚ с оттяжкой‚ с хаканьем от натуги, и рухнули стены‚ опали оболочки‚ невозможное стало на время возможным.
Вот он пришел‚ наконец‚ твой великий день прорыва в невидимое. Так иди же туда‚ так входи же туда‚ не трать попусту жизнь‚ не теряй редкостный шанс‚ у других и того нету: время разворачивать знамена...
6
...тихо вокруг. Это герои спят...
Вздыхала труба медленно и басовито‚ будто дышало через силу большое грустное животное: слон‚ кит‚ бегемот-переросток‚ одинокий тюлень на льдине.
Охала труба глубинно и затаенно‚ будто роняла густые‚ тягучие‚ ртутью налитые переливчатые капли на медный отзывчивый поднос.
Прощалась труба тоскливо и жалостливо‚ будто погребала дорогого и близкого‚ единственного и невосполнимого.
...белеют кресты. Это герои спят...
Он открыл глаза... и ничего поначалу не увидел‚ ровным счетом ничего: стоило ли их открывать?
Веселенький ситчик был наброшен на окрестности. Тугой‚ накрахмаленный ситчик в меленьких цветочках‚ и складки его образовывали ложбины‚ увалы‚ извилистые овраги‚ топорщащийся над окрестностью косогор. Здесь не было крупных маков‚ садовых ромашек‚ гигантов-колокольчиков: крохотное‚ точечное‚ невидными пятнышками‚ как склон горы в каком-нибудь Карадаге‚ весной‚ после дождей‚ когда манило упасть в травяное многоцветье‚ кубарем покатиться по склону‚ повизгивая‚ постанывая от наслаждения‚ и раскинуться привольно‚ лицом в травы‚ захлебываясь щемящим восторгом.
Этого и теперь хочется.
На самой вершинке косогора сидел долгожданный одиночка и старательно дул в огромный‚ мятый‚ местами в прозелени геликон. Толстый медный удав переплетал его тело‚ и страшно было подумать‚ что может случиться‚ если геликон вдруг пошевелится и сожмет на секунду объятия. Рядом – стоймя на косогоре – стояло клетчатое старомодное демисезонное пальто‚ застегнутое на все пуговицы‚ горлом воротника таращилось в небо.
Он дул не спеша‚ одинокий человек‚ в полное свое удовольствие‚ а потом с жалостью оторвался от мундштука и заговорил замедленно‚ с видимым усилием‚ что изобличало долгое отсутствие разговорной практики:
– Когда бросают бомбы. От взрыва вздрагивают мертвые. Первым делом, мертвые в могилах. Потом остальные.
Глаза пристальные‚ в точку. Ямочки на небритых щеках. Губа кверху‚ как в начале улыбки.
– Но я же копал! – взволновался сегодняшний старик. – Я так копал – до мозолей на руках! А голову... Голову я похоронил еще глубже‚ в корнях у березы: в землю на три штыка.
– Тихо‚ – прикрикнул тот. – Тихо вокруг. Это герои спят.
Снова присосался к мундштуку. Раздул впалые щеки. И поплыли над землей плавно и не спеша – пузатыми кучевыми облаками – друг следом за дружкой – емкие‚ тяжелые‚ переливчатые клубы похоронных звуков.
...на сопках Манчжурии воины спят. Могилы хранят покой... пам-пам-пам...
Но вот он замер на косогоре. Задрожал заметно с головы до ног. Зашевелил кончиком носа‚ вынюхивая опасность. Над веселеньким ситчиком буйного цветения. Над впадинами-ложбинами тугих накрахмаленных складок. Весной. После дождей. В каком-нибудь Карадаге.
– Я вас нашел‚ – сказал инвалид. – Боже мой‚ вот я вас и нашел!
А тот нервно:
– Тихо? Тихо вокруг? Ветер туман унес?..
Нырнул головой вперед в спасительное демисезонное пальто‚ запахнул за собой клетчатую полу‚ и геликон сунулся из воротника разинутой глоткой‚ закрутился по сторонам‚ высасывая подозрительные звуки.
– Да‚ – сказал геликон. – Опасения подтверждаются. Граждане‚ воздушная тревога!
Пробился через расстояния тонкий игольчатый зуд‚ загустел‚ заматерел‚ налился басами‚ завопил обломно громовыми раскатами‚ припластывая к земле‚ и оборвался‚ как не было. Зависла бомба над самыми головами‚ затихла напоследок: висит – издевается‚ отчего-то не взрывается.
– Можно и я к вам? – попросился старик. – Можно и мне?..
А из рукава табличка: 'Нельзя'.
Взревело снова‚ разваливая окрестности‚ понеслось кверху‚ слабея и утихая‚ оборвалось в невозможных далях‚ и снова зазудело‚ загустело‚ обвалилось на головы. И опять вверх‚ утихая. Вниз‚ нарастая. Вверх-вниз‚ вверх-вниз: адская потеха – бомба на резиночке.
И было так долго.
Шелохнулся геликон‚ пошарил вокруг разинутой глоткой‚ послушал временную тишину:
– Опасность миновала. Отбой.
И табличка из рукава: 'Можно'.
– Не пойду‚ – сказал инвалид. – Не больно и хотелось.
Отвернулась понизу клетчатая пола‚ одинокий человек поманил изнутри‚ и он шагнул‚ позабыв про обиду.
Там‚ внутри‚ приятный полумрак‚ полка с книгами‚ плитка с чайником‚ кресло-качалка‚ и геликон повис в воротнике‚ мундштуком нацелился удобно: подходи и дуй. А по стене посекшийся шелк подкладки‚ надорванный карман‚ зашпиленный английской булавкой‚ простроченные зевы рукавов‚ позабытый нафталинный уют. Да стоял стоймя тяжелый бараний тулуп‚ опоясанный кушаком и застегнутый на большую костяную пуговицу.
– Это мое старое заслуженное пальто‚ – говорил с нежностью хозяин квартиры. – Столько поработало на веку, жалко выбрасывать. Жизнь в нем прожил. Спал под ним. Отсиживался и отстреливался. Дрожал от холода и от страха.
– А тулуп?
– Тулуп – потом.
Он уже сидел в кресле-качалке‚ хозяин квартиры:
– Я ждал вас. Не знаю зачем‚ но я вас ждал. Поговорим?
– Поговорим.
