Прогретость камня. Тяжесть тела. Легкость прикосновений. Раскрываются подземные кладовые, рассекаются источники глубинных вод, взмывают желания – Птицей райских садов. Души рвутся на волю на подступах к высвобождению‚ тела обозревая с высоты. Змеи высматривают из укрытий. Солнце переваливает через каменную преграду, пламенем наполняя прогал в скале. Надвигается гора радости – вознесет на вершину или погребет под обломками?..
'…куда ты пойдешь‚ туда и я пойду. Где ты заночуешь‚ там и я заночую...'
Веки опавшие. Дыхание неслышное. Сон без сновидений. Шпильман тревожится в ожидании пробуждения, тревожатся змеи в местах своего сокрытия. Смывается озабоченность с ее лица‚ улетучиваются сомнения‚ проглядывает наконец безмятежность‚ безоглядная доверчивость ребенка‚ которого много обижали.
Открывает глаза‚ глядит пристально, без улыбки, нет трещинки в голосе:
– Позвони мне‚ Шпильман. Оттуда позвони.
Он молчит.
– Вдруг тебе разрешат два звонка... 'Это я‚ Наоми' – больше не надо.
Наоми – долгое 'о-оо' – эхом из глубин безмерного колодца‚ готового напоить жаждущего...
17
Сослуживцы уже позавтракали‚ попили кофе, смотрят внимательно на вошедших, словно не видели с давних пор, и поражаются переменам. Кожа ее лица. Блеск глаз. Пушистость волос. Вот оно‚ влияние соли‚ воды, ветра‚ – лишь этот‚ в кипе‚ хмурится‚ отводит глаза.
– Говори‚ – просит Шпильман. – Не задавливай в себе. Перегорит и отравит сожалениями.
Делает шаг вперед‚ отчаянно-храбрая:
– Ури, я должна это сказать, и я скажу.
Ури оглядывает ее, отвечает серьезно:
– Говори. Мы слушаем.
– Дани‚ растаяла моя скорлупа.
Дани отвечает:
– Кто ж этого не видит?
– Янив‚ я снова Наоми. Долгое «о-оо» – уловил разницу?
Янив улыбается:
– Мне было больно за тебя‚ а теперь радостно. Я тобой горжусь.
– Гиди...
Гиди, сослуживец в кипе, смотрит в тарелку.
– Гиди‚ ты слышишь? Оказывается‚ меня надо удивить. Скрытыми случайностями.
Отвечает Гиди‚ как прощается:
– Я этого не умею...
Отодвигает стул. Встает. Уходит по залу‚ тоску унося с собой…
Шпильман возвращается в номер‚ говорит с порога:
– И не поверишь...
Ежик не отвечает – постукиванием коготков по полу‚ любопытствующим взглядом‚ полным понимания.
– Ты куда запрятался?
Нет его в комнате. Нет в ванной, на балконе, нет и под кроватью. Постель переворошил‚ переворошил чемодан и побежал выяснять.
Ежика углядела коридорная‚ убиравшая комнату. Удивилась. Восхитилась. Вынесла на улицу‚ посадила под куст.
– Под этот?
– Под тот.
Ежа нет под кустом. Нет за камнем. В траве тоже нет. Возле бассейна. Посреди лежаков. Шпильман бегает. Ищет. Находит его на дальнем газоне, сникшего, припавшего к земле, еще не расклеванного погаными воронами. Желвачок прорвался. Из желвачка проглядывает стебель‚ опавший хохолок Птицы райских садов – на припеке сгоревшим великолепием.
Звонит теща Белла:
– Ципору из Америки помнишь?
Шпильман отвечает:
– Ципору помню.
– Муж у нее умер. А перед смертью велел сжечь тело и развеять в Неваде. Чтобы не тосковала на кладбище. Что ты на это скажешь?
– Скажи ты.
– Дурак он‚ Ципорин муж. Лишил жену места, куда можно пойти, выговориться на могиле‚ услышать – если повезет – его голос...
– Белла‚ – говорит Шпильман. – Ежик погиб. Мой ежик.
Охает:
– Бедный ты мой!.. Нет у меня слез‚ Шпильман. Нет больше. Найми плакальщицу...
18
А угрюмому недоростку уже ушивают пояс с карманами‚ чтобы пришелся впору‚ куда заложат взрывчатку‚ болты с гвоздями – ради ожогов по телу‚ рваных ран от зазубренных железок‚ дыр в легких‚ рук с головами напрочь‚ за что и удостоится торжественной встречи на небесах‚ где ждут – не дождутся своего властелина семьдесят две девственницы‚ острогрудые и волоокие‚ долгоногие и крутобедрые‚ искусные в танце живота и в неизбывных любовных утехах...
Часть шестая
ВЗОЙДЕТ ЛИ САЖЕНЕЦ?..
1
И снова вечер, день последний.
Жаром пышет Аравийская пустыня. Ветры не приносят избавления. Троюродный Шпильман стоит на балконе, вдыхая горечь соленых вод:
– Мы на подножке. Всё еще на подножке. Пора уж входить в вагон‚ чтобы стать двоюродным для окружающих‚ хотя бы двоюродным. Последующее предоставим потомкам.
Коты жестоки, но справедливы. Реже почтительны, чаще безжалостны: 'Твои потомки не прочитают твои книги'.
– Это так. Но не это тревожит…
'Здравствуй, дорогой! В последний раз – здравствуй!..
…внукам – рассказываешь про Россию? Какая Россия у твоих внуков? Каждый хоронит в памяти свой город, на день расставания, да и у меня, честно говоря, отняли мое пристанище; старушкой прошмыгиваю переулком, по стеночке, жмурю глаза на новшества. Вывески и рекламы – ох, уж эти вывески!.. А на доме твоем, на том самом, заветном, без которого жизнь не полна, светится над подъездом, упрямо лезет в глаза – 'Обмен валюты'…
Вот тебе к утешению, свет мой в окошке: бегство вдвоем, впопыхах, под невозможным предлогом, поезд с натугой на подъеме, паровоз виден из окна на закруглении пути, дым из трубы – тогда еще дымило, желтенький цветок на обочине, замедленно проплывающий в памяти, веранда с двумя койками, из которых одна оказалась ненужной, муравьи на столе, в чемодане, повсюду, а к вечеру скала у воды, узкая полоска гальки, ночные купания на притихшей волне, обнаженность в призрачном свечении, – поверху проходили
