Было на нем – одиннадцать тридцать.
– Рыжий! – сказала. – Опять переставил?
Сунулась из-под одеяла опухшая щека.
Редкие, небритые перья, как у плохо ощипанного гуся.
Веко приподнялось тяжелое.
– Ладно, – сказал. – Завтра помянешь.
У Рыжего есть ключ. Рыжий приходит к ней кой-когда. То вечером, а то и заполночь. Утром проснешься, а он тут.
Ей это нравилось.
– Смотри, – сказала. – Царствие небесное проспишь.
Сел. На полкомнаты вытянул ноги.
– Старая, – сказал. – Не надо только парить.
На столе стоял древний патефон, обтянутый клеенкой, с продранными углами, с выдвижными коробочками для иголок, с ручкой для завода, с пластинкой на нем, пыльной и затертой.
– Патефон... – по-детски удивилась Фогель. – Ты смотри! Где взял?
– Купил, – сказал коротко.
– А пластинку?
– С пластинкой.
'Ах, Самара-городок, беспокойная я, беспокойная я, успокой ты меня...'
Сип стоял – не разберешь, но они слушали.
– А на обороте чего? – спросила Фогель.
– Не знаю, – сказал лениво. – Не переворачивал.
Рыжий ничего в жизни не делает после армии.
Рыжему лень.
Когда совсем уж обезденежеет и нет у него на пиво, идет в 'Хилтон', надевает форменную тужурку, развозит по номерам еду. Здание большое, этажей – пропасть: пока едет в лифте, булочку съест, яблочко сгрызет, пирожок сглотнет от ихнего изобилия. 'Ну, – спрашивает Фогель всякий раз, – чего ел?' И он рассказывает. Кого видит в номерах, каких богачей-капиталистов, и их капризы, их наряды, про чаевые в долларах, и еще про немца, чудодея-кондитера, что привечает Рыжего, дает ему доедать вернувшиеся порушенные торты с кремом. А Фогель слушает его, завидует в открытую.
– Шел бы ты учиться, Рыжий, – советует временами.
– На кой? – говорит.
– Не знаю. Все учатся.
– А я не буду.
– Да кто ты есть-то?
– Рабочий.
– Рабочий? Рабочий на заводе, а ты – прими-подай.
– Старая, – говорит на это, – у нас свобода. Я ее реализую, ясно тебе? Я, может, в наемники пойду. Или голодных спасать. В джунгли уеду. Мир большой, старая, я еще не решил.
И опять она ему завидует.
Но уже кончался завод, замедлялось движение, и женский голос густел, басил, тягуче выползал наружу из патефонных внутренностей: 'бес-по-кой-нааа-ая...'
– О! – сказала. – Одиннадцать сорок пять.
И они задумались.
В одиннадцать сорок пять уходил брат ее Гриша, дедушка Рыжего, которого он никогда не видел, и помянуть его требовалось непременно.
Брат Гриша был полон всякими идеями, которые он распихивал бесплатно и каждому.
Когда он видел что-то, что можно было улучшить, в его голове начинал тюкать молоточек, и тюкал до тех пор, пока Гриша не находил решение.
Такие молоточки тюкали, наверно, в голове у Эдисона и у всех сумасшедших изобретателей.
Все проходили мимо, ничего не замечая, или делали вид, что не замечали, – один Гриша вставал столбом, как пес на стойке, при виде того, что можно улучшить.
Это могла быть вилка с пружинкой, чтобы, не трогая руками, сбрасывать на тарелку наколотые котлеты. Могла быть лишняя дверь в магазине, которую следовало прорубить, чтобы не тискались на входе-выходе. Могла быть реформа в области правописания: все частицы 'не' писать слитно со словом, и тогда не будет многих ошибок.
Углядев вечную очередь в ломбард, Гриша написал письмо в министерство, чтобы не поленились, пристроили к очереди музей мировой культуры, дабы народ зря не стоял, а по мере движения мимо экспонатов овладевал знаниями.
Это были времена, когда шуток не понимали, но Грише сходило с рук.
До поры до срока.
Кончилось тем, что он обратил внимание на всю жизнь в целом и увидел, что ее можно улучшить. В его голове тут же затюкал молоточек и тюкал подряд несколько месяцев, не давая ему жить.
И Гриша придумал наконец, каким способом улучшить эту жизнь, что надо сделать, чтобы сегодня к вечеру построить светлое завтра.
Он понимал, что не надо соваться с предложениями, особенно туда, где сами всё знают, но молоточек тюкал, не переставая, и он посоветовал.
За ним сразу приехали, его увезли – в одиннадцать сорок пять, держали потом в камере, водили на беседы, записывали всякое слово: а вдруг, и правда, придумал, вредитель, как жизнь улучшить! – а потом убили.
– Старая...
– Ну?
– Ты, говорят, всё знаешь?
– Что надо – знаю.
– Тогда скажи, – спросил Рыжий, – когда подлость началась, когда кончится?
Фогель не удивилась:
– Подлость – она в нас. С нами началась, с нами и закончится.
– В нас – пускай, – согласился Рыжий. – Я свою подлость при себе держу. А как с чужой быть?
Взглянула на него:
– Чего хочешь?
– Хочу знать, – сказал твердо. – Ты. Лично. Про-щаешь ту жизнь? Дед бы теперь простил?
– Твой дед, – сказала, – не судья. Он не прощал, и он не казнил. Придумывал только, чтобы лучше было.
– Добренькие... – потянул Рыжий углом рта. – Сладенькие... Суки!
Ногой долбанул по столу.
Старенький патефон тяжело подпрыгнул и с жалобным пружинным звоном брякнулся об пол.
– Ты чего? – заорала Фогель. – Дура бешеная!..
– А ничего! – в ответ заорал Рыжий. – Мой патефон! Что хочу, то и делаю!..
Помолчали.
Поотдувались.
Потом он присел на корточки, завертел ручку, ткнул в середину пластинки, и женский голос заверещал на всю комнату: 'беспокойная я, успокой ты меня...'
– Ишь ты, – удивилась Фогель. – Поет...
– Она у меня привычная, – скупо улыбнулся Рыжий.
В пять часов ровно гулко забили настенные часы с маятником, и под их торжественный перезвон пошагала нескончаемая процессия родственников, в наскоро отрытые траншеи, с солдатами по бокам и полицаями, и сестры ее – Нюся, Клара и Берта – наседками впереди всех.
– Когда вместе, – говаривала бывало Нюся, раз-румянившись у примуса, – это не так страшно. Всем сразу погибать – и плакать некому. Такую награду надо еще заслужить.
