через окно. В пластиковых пакетах. Это гигиенично‚ но это варварство'. Нюма огорчается. Она огорчается тоже: 'Эту землю надо любить‚ Нюма‚ очень любить‚ не делать поспешных выводов‚ а, главное‚ опасаться шаманов‚ которые завораживают. Тогда ничего – жить можно'. И затевает блинчики с мясом‚ которые у бабушки Муси выходили вкуснее. 'Что вы хотите от одинокой женщины? – говорит Дора Ильинична. – Я никогда не готовила для других. А для себя кто будет стараться?'
Нюма валяется в постели в порожние дни‚ оглядывая пути свои‚ неприметно увядая в беспокойстве существования: проклятая привычка – додумывать до конца. Знающие люди разъяснили: когда умирает праведник‚ в мире накапливается зло; заслуги праведного человека более не отвращают беду‚ что умножает скорбь и повергает в отчаяние. Нюма увидел по телевизору похороны великого праведника‚ несметное многолюдство в черных одеяниях – морем бурливо стенающим‚ горестным воплем до облаков‚ и тревожится теперь в непокое в ожидании Гласа Негодующего: 'Доколе этот народ будет испытывать Моё терпение?..' Десять тысяч невежд двигаются ощупью в ночи незнания‚ не ведая‚ обо что споткнутся. Десять тысяч спорщиков со Всевышним посягают на главное в уловлении умов. Десять тысяч путаников поколения 'ходят во след вещей‚ которые не принесут пользы'. Десять тысяч наглецов хватаются за разъяснение установлений‚ о которых не дозволено помыслить. Десять тысяч глупцов упражняются в скудоумии‚ умножая число несообразностей. Один мудрец‚ сподобившись откровения‚ подвигается к границам познания в муках и сладости одиночества. 'Нюма‚ – говорит Дора Ильинична‚ бывший московский адвокат. – У меня было много начальников по жизни. Значительно больше‚ чем у других. Вам я скажу‚ наученная неласковым прошлым. Гражданским и уголовным кодексом‚ которые знала наизусть. Когда нет естественной доброты‚ придумывают идеи‚ программы с лозунгами‚ чтобы принести в мир гармонию. Природной доброте не нужны лозунги'. И берёт у Нюмы книги на время‚ старые‚ не раз читанные‚ чтобы насладиться в последний раз‚ страницы огладить – ладонью по лицу. 'Я с ними прощаюсь‚ Нюма. Перед уходом. С друзьями положено прощаться. Вы молодой‚ вам пока не понять'.
К полудню Нюма встает с постели‚ после нехитрого завтрака выходит на лестничную площадку. Этажом ниже живет грустная Авива‚ подобная одинокой птице на кровле‚ к которой у Нюмы неосознанный интерес. Неладно мужчине быть одному‚ ибо человек без жены живет вне радости‚ благословения и покоя. А человек без мужа? Авива пребывает на службе‚ но трезвонит телефон в глубинах квартиры‚ слышится из-за двери: 'Сообщите всё‚ что у вас на душе‚ и я непременно откликнусь'. А что у мужчины на душе? У мужчины на душе томление‚ если он‚ конечно‚ настоящий мужчина. Но как это выказать через закрытую дверь‚ чтобы откликнулись на призыв грудным‚ волнующим голосом? Всяким вечером‚ в дремотных мечтаниях‚ Нюма создает очередную подругу‚ краше которой не найти на свете. Всяким утром‚ при свете дня‚ Нюма ее хоронит. 'Я не познала материнства‚ – говорит Дора Ильинична. – Созревание плода. Первые его толчки. Набухание желёз в груди. Женитесь уже‚ Нюма. Ребеночка заведите в доме. Что на одного готовить‚ что на семью – те же на меня расходы'.
На третьем этаже висит табличка: 'Цви Сасон‚ врач-геронтолог'. Квартира Сасона разгорожена на кабинки и заряжена для игр. Сасон больше не появляется на этаже‚ подключенный к машине искусственного дыхания‚ но ощущение жизни осталось‚ и игры остались тоже. Что Сасону доступно в нынешнем его состоянии? Продлевать годы? Сомнительно. Подпитывать грёзы? Не худо бы. Миф сложился вокруг помещения‚ сладостный миф‚ облегчающий существование: такие – самые живучие. Каждый желает довериться специалисту‚ оттого и подобрали ключ к заветной квартире‚ размножили‚ делают на этом некрупный доход‚ продавая надежду с утешением. Дверь приоткрыта. Из квартиры слышатся звуки‚ отдаленно напоминающие артиллерийскую канонаду‚ рёв танков на марше‚ стрекотню пулеметов и вопли недобитых раненых. Нюма решительно шагает через порог‚ продвигаясь в глубины по коридорному хитросплетению. Окоп полного профиля из папье-маше. Мешки с песком на бруствере. Ручной пулемет наготове и гранаты горкой. В окопе сутулится дряхловатый‚ сизоносый вояка‚ которому достался ключ к этому великолепию. Вояка держит оборону. Стреляет очередями. Рвет зубом гранатную чеку. Перевязывает рану. Просит по рации подмогу и последний патрон оставляет для себя. 'На сегодня достаточно‚ – говаривал прежде геронтолог Сасон. – Идите домой и отдохните. Через неделю перейдем в наступление'. И откуда-то брались силы‚ чтобы дожить до следующего сеанса и повести войска к победе. 'Прощайте‚ – говорит Нюме сизоносый вояка с гордой обреченностью во взоре. – И прорывайтесь к нашим. Я прикрываю отход'. И это так. Очевидно и несомненно. Если жизнь – отступление‚ сдача позиций‚ вечный отход‚ то кому-то ее прикрывать. На подступах к городу. На лобастой горе над дорогой. Где террасы – одна над одной‚ неодолимыми линиями защиты‚ с подпорными крепостными стенами. Где залегли в глубоких могилах и насмерть держат оборону.
На балконе с рахитичными подпорками стоит трехлетний Алон‚ подобный дикому осленку посреди колючек‚ вопит истошно: 'Сисю! Дай сисю!..' Прадед Алона‚ праведный Менаше‚ очищенный от телесных желаний‚ возвысился к старости до десятого уровня упования‚ надеясь на Подателя благ‚ Который обеспечит его пропитанием и защитит тысячью защит. Дед Алона‚ беспокойный Хаим‚ полагался на друзей-компаньонов в приумножении достатков‚ а оттого с трудом поднялся до шестого уровня упования‚ вспоминая о Всевышнем во времена несчастий. Отец Алона‚ нервный Ицик‚ надеется на самого себя‚ на ловкость свою и изворотливость‚ и остается на четвертом уровне упования‚ с которого трудно сойти. 'Запомни‚ Ицик‚ – повторял праведный Менаше‚ раскладывая на прилавке кабачки с баклажанами. – Каждого человека ведут тем путем‚ которым он желает идти'. Настырный Алон находится на первом уровне – ниже некуда‚ получая защиту и пропитание от матери; догадливый Алон не желает иного упования‚ а потому требует от жизни: 'Сисю давай! Сисю!..' Потомку праведного Менаше не к лицу подобное‚ но Алон этого не знает и кидает в прохожих литые стеклянные шарики‚ а они скачут по асфальту.
Нюма Трахтенберг выходит из подъезда: день твой и город твой – только распорядись! Солнце хозяйничает на тротуарах‚ бьется о стены домов‚ яростно вторгается в окна-двери‚ и даже в подъездах затаилось солнце. Если шагнуть на балкон‚ лечь обнаженным на обжигающие плиты‚ затихнуть-задремать – проявится влажный‚ быстро испаряющийся силуэт Нюмы Трахтенберга. Подходит автобус‚ и они катят с ветерком в центр города. Там‚ в переполненном транспорте отринутой жизни‚ Нюме хотелось быть подальше от того‚ носатого и картавого‚ с невозможным говором и суматошными взмахами рук‚ на которого косились природные обыватели. Здесь‚ в автобусе выбранной жизни‚ Нюма желает быть подальше от этого‚ с пришлым акцентом‚ на которого понимающе взглядывают старожилы. От акцента Нюме не избавиться во всю жизнь‚ от привычек тоже: ехать бы ему в другом автобусе‚ в иную сторону‚ в иной компании. Было такое – джип остановился посреди улицы‚ солдаты дружно завопили: 'Хаймович!'‚ и Нюма вздрогнул: такая фамилия – и так громко?.. Вышел из подъезда могучий парень – ворот расстегнут‚ пилотка засунута под погон‚ автомат в руке как игрушечный‚ пошагал вперевалку‚ неспеша‚ дожевывая на ходу мамин завтрак‚ и Нюма прослезился от зависти в скукоженности своих привычек.
Нюму тоже берут в армию‚ облачают в непомерные штаны‚ дают в руки 'Узи'‚ и он стоит в оцеплении‚ охраняет ворота на базу‚ раскладывает еду на столах и моет посуду – кухонный мужик Нюма Трахтенберг‚ который тянет солдатскую лямку. Ночью‚ в горах‚ автомат тяжелит плечо. Ржавая луна всплывает из-за укрытия‚ пугающе великолепная. Трубят ишаки от бедуинских шатров. Куропатки шевелятся на склоне. Шакалы пробегают с ленцой. Нюма сторожит снаряды на танковой базе‚ готовый уничтожить подползающего‚ подбегающего‚ проникающего во мраке врага‚ слушает пока что легкую музыку‚ а голос из отлетевшей жизни‚ бодро радостный‚ наплывает на короткой волне: 'Доброе утро‚ товарищи! Встаньте прямо. Ноги на ширине плеч...' На учениях Нюму поставили к тяжеленным механизмам‚ и его‚ обладателя малых килограммов‚ долго мотал на себе отбойный молоток – ни врубиться в бетон‚ ни отключить‚ пока не набежали сердобольные зрители и не прекратили мучения.
Шофер тормозит вдруг на скорости. Пассажиры кланяются дружно‚ словно исполняют ритуальный обряд. На мостовой стоит старуха-бродяжка с сумками в руках‚ загораживая проезд. Дверь открывается. Старуха карабкается по ступеням. 'Деньги у тебя есть?' – спрашивает шофер. Она не отвечает. У нее и карманов нет. Старуха усаживается на переднем сиденье‚ обкладывает себя сумками. Шофер вздыхает. Дверь закрывается. Нюма Трахтенберг едет дальше. Скажут ему в автобусе: 'Ты‚ русский‚ уезжай давай'. Скажет Нюма: 'Уезжай ты'. Скажут ему: 'Я тут родился'. Скажет: 'Что из того? Дед твой приехал. Не дед – прадед. Уезжай давай. Ты тоже. И ты. Все-все уезжайте'. Скажут ему: 'Все уедем‚ – кто здесь останется?..'
3
