Авивы. Тут‚ на этой земле‚ быстро растут деревья.
Этажом выше затаился Нюма Трахтенберг‚ который тоскует по вечерам. Горы за окном‚ розоватые к закату. Монастырь на склоне с тяжелыми крепостными стенами. Небо обсыпано непривычными созвездиями. Большая Медведица завалилась к горизонту. Араб едет на осле по невидной тропке. Гонят неспеша овец – малое стадо. Орут ишаки в деревне. Архитектура домов непривычна до изумления‚ будто декорация на киностудии. Всё непривычно: в цвете-облике-запахе. И из этой декорации‚ под этими созвездиями‚ под аккомпанемент ишаков нездешние волны разносят по окрестностям: 'Валенки‚ валенки‚ да не подшиты стареньки...' Или – плач ребенка‚ горький плач из окна: а дети везде плачут одинаково‚ на понятном каждому языке‚ – и голос ласковый‚ голос материнский: 'Баю-баюшки-баю...' Не кажется ли это Нюме? Нюме кажется порой‚ что прежде жил не он. Не он на фото‚ не он в памяти‚ не он в мыслях и пространстве. Где те вопросы‚ что когда-то волновали? На них не стоит нынче искать ответа. Где те проблемы‚ что с трудом разрешались? Ему бы теперь те проблемы. Вот он пожил здесь‚ вот помолчал в одиночестве‚ и пришло к Нюме понимание: ты бежишь от несправедливости‚ пересекая границы с государствами‚ а несправедливость поджидает на другой земле‚ в ином обличье. И если ты это понимаешь‚ если принимаешь‚ значит пришла к тебе мудрость. Временами Нюма натягивает на ноги резиновые сапоги‚ берет в руки лукошко для грибов‚ ходит по квартире вдоль и поперек‚ но от этого она не становится его собственностью. Раз в год приходит хозяин‚ жалуется на тяжелые времена‚ повышает плату за помещение. Нюма с ним не спорит. Нюма ни с кем не спорит‚ потому что всех понимает и всякому готов улыбнуться. Кто же улыбнется ему‚ Нюме Трахтенбергу?
Нюме грустно‚ и Нюме одиноко. Нюма Трахтенберг не спит заполночь – голова на подушке‚ наушники на голове. Ночная программа: позвони и выговорись. Он бы и позвонил‚ он бы выговорился от души‚ но как это сделать – с невозможным акцентом и постыдными его ошибками? 'Не спрашивайте меня... – нашептывают под музыку в тиши ночи. – Не спрашивайте‚ почему я не пою для вас... Всё‚ что было мне дорого‚ осталось в прежнем моем доме. Скрипки остались в прошлом. Слова любви в прошлом. Даже те песни‚ которые поют люди‚ когда пьют вино и хмелеют‚ – они в прошлом...' У Нюмы нет слуха‚ нет у него и голоса‚ но петь хочется‚ очень хочется – до щекотания в горле‚ и он подпевает с опаской‚ почти беззвучно. Для Нюмы было открытием‚ что жители этой земли поют много‚ громко и с удовольствием. В прежней жизни он сталкивался с такими единоверцами‚ которые пели не часто‚ во всяком случае‚ не слишком громко. Причины этого ему не вполне ясны‚ и дотошный ученый мог бы заняться подобной темой: в каких условиях люди поют‚ когда‚ где и сколько. Про птиц‚ к примеру‚ всё известно: кто поет на воле‚ а кто молчит в клетке‚ – с людьми тоже можно разобраться.
Нюма слушает с провалами‚ задрёмывая и вновь пробуждаясь‚ а ему говорят негромко‚ в самое ухо: 'Мой дед знал‚ как утолять жажду в пустыне‚ когда нет воды‚ как определять по полету орла‚ сколько людей на тропе‚ в какую сторону они идут‚ на каком от тебя расстоянии. Мой отец многого уже не умел‚ но он хотя бы знал‚ чего он не знает‚ и печалился оттого со смыслом. А я даже не знаю‚ чего я не знаю; печаль моя пуста и нелепа. Мне не разглядеть складку на стебле травинки‚ не услышать голос цветка и шепот дерева‚ не угадать‚ что думает камень о человеке‚ который прошел мимо него‚ и что он делал‚ этот человек‚ прошедший мимо‚ и почему‚ и как'. – 'Поясни'‚ – просит ведущий. Он поясняет: 'Если посторонний пройдет по песку и поднимет камень‚ плюнет на него и положит на место‚ житель пустыни распознает это через двести лет. Он увидит на камне след того плевка‚ пойдет за человеком‚ найдет его могилу‚ ударит по гробнице и скажет: 'Зачем ты плюнул на камень‚ скотина?..'
Нюма задремывает на мгновение‚ видит мимолетный сон‚ а в наушниках новый теперь голос. Глуховатый. Тревожащий. Неясноразличимый. Как прорывающийся с натугой через незнакомый язык: 'Там‚ в Африке‚ все вокруг были черными‚ и я полагал‚ что Мессия‚ которого мы ожидаем‚ будет чернокожим. Каким же ему еще быть? Но здесь я увидел белых людей; целая страна белых людей‚ и я решил‚ что Мессия будет‚ наверное‚ белокожим. Прошло время. Я освоился. И думаю теперь так: какая‚ в конце концов‚ разница? Белый или черный: пусть он поскорее придет. Пусть придет избавитель...' Нюма радуется каждому его слову‚ повторяет с расстановкой‚ словно вывешивает для обозрения‚ знатоком отходит на пару шагов‚ смакуя детали‚ их речевую окраску‚ а в наушниках женский теперь голос. С поставленной речью. Без акцента‚ который сам по себе акцент: 'Вот моя гитара. Вот чехол для нее. А на чехле оборваны пуговицы. Может‚ нет у меня времени‚ чтобы пришить‚ а может‚ оборваны они специально‚ чтобы побыстрее достать гитару‚ когда очень хочется петь‚ и не возиться же с этими тугими‚ неподатливыми пуговицами...' Перебор гитарный‚ на пробу строка: 'Элогим шели‚ Элога‚ зеленоглазый мой...' – 'Иногда хочется петь‚ чтобы показать: видали‚ вот она я какая! А иногда – как поплакать. Женщине нужно порой посидеть и поплакать. Я сижу одна и пою‚ пою. Кончила петь‚ как выплакалась... 'Элогим шели‚ Элога‚ зеленоглазый мой! Пока земля еще вертится‚ и это ей странно самой...'
Нюма понимает: теперь не заснуть. Но вслед за певицей – звонок в студию‚ кто-то говорит негромко‚ на всю страну: 'Мне не спится'. Ведущий отвечает‚ тоже негромко: 'Я тебе помогу'. Они разговаривают вполголоса‚ как два приятеля на кухне‚ заполночь‚ чтобы не разбудить детей‚ а Нюма слушает‚ и те‚ кому не спится‚ слушают тоже. Ведущий начинает: 'Закрой глаза и представь себе: идет потихоньку овца. Самая обыкновенная овца. Пришла‚ посмотрела на тебя и ушла. Идет вторая овца. Тоже пришла‚ посмотрела на тебя‚ ушла. Идет третья овца. Четвертая. Идет пятая: посмотрела на тебя и ушла...' Ведущий говорит‚ не спеша‚ завораживая‚ а они слушают – те‚ кому не спится. 'Идет шестая овца. Седьмая. Двенадцатая... Но вот‚ – говорит он‚ – пришла шестнадцатая овца‚ посмотрела на тебя и не ушла. Что это значит? Это значит‚ что ты уже спишь...'
8
Спит Нюма с наушниками на голове‚ спят многие‚ а по дороге катит маршрутное такси. Шофер – бандитская рожа‚ остролицый и горбоносый‚ крючком провисший над рулем‚ гонит машину на недозволенной скорости‚ будто спешит на свидание или уходит от погони. Притулились в тесноте и во мраке: грустный старик с устойчивым запахом немытого тела‚ две шустрые девочки с подведенными глазками‚ пожилая степенная пара‚ некто неразличимый во мраке и Боря Кугель. Что-то бормочут по радио, тихое и ненавязчивое, а затем вступает голос, почти на басах. Они ввинчиваются в небо по горной дороге: Бейт-Меир‚ Абу-Гош‚ Кирьят-Анавим‚ Мевасерет Цион, а голос поет посреди Иудейских гор: 'Элогим шели‚ Элога‚ зеленоглазый мой...' Голос поет в машине, а они слушают‚ притихшие и печальные: грустный старик‚ две шустрые девочки с подведенными глазками‚ пожилая пара‚ некто во мраке и Боря Кугель. И еще шофер – бандитская рожа. 'Дай же Ты всем понемногу и не забудь про меня...'
Боря возвращается из Тель-Авива‚ со встречи томительной и невеселой. Приехал Витя. Друг детства. Счастливчик на всю жизнь. И утянул за собой в обжитые их годы. Обнялись. Посидели в кафе. Поговорили. Поудивлялись переменам за годы разлуки. 'У нас с тобой разное прошлое‚ – сказал Боря. – Твоя боль – уже не моя боль. И наоборот'. Витя не согласился. Витя запротестовал. Учились же вместе. Гуляли вместе. Любили девушку Машу‚ страдая от ревности и неразделённых чувств. Маша досталась счастливчику Вите‚ и Боря вздыхает порой на излёте лет. 'Вздыхаешь?' – 'Вздыхаю'‚ – соглашается Боря: колодец влечений – не вычерпать. Вышли к морю‚ сели на лавочку‚ притихли. Солнце на исходе‚ утомившееся за долгий день‚ волны без счета‚ кипение у берега‚ облака до пенных гребешков‚ подступание зыбких сумерек. И оттуда‚ из низких облаков‚ вывалилось неохватное чудище‚ провисло над морем‚ над волнами‚ над Борей с Витей‚ почти недвижное пошло на посадку. Обвальный рёв моторов. Дома‚ задравшие головы‚ как просевшие от испуга. Мрак‚ надвигающийся неумолимо. И счастливчик Витя заплакал вдруг‚ будто пробило запруду: 'Кто мы?.. Крохотные песчинки в потоке зла. И крутит нас‚ и мотает‚ не выбраться‚ кажется‚ никогда...' Боря не стал его утешать. Боря Кугель никого не утешает‚ только ждет терпеливо‚ пока выговорятся ему в жилетку. И ему выговариваются до конца. 'Если у человека болит сердце‚ – говорит Боря‚ – он идет к врачу. Если у человека болит душа‚ он идет ко мне. Я – приемный покой для страдальцев‚ наказанных горечью и печалью'. И Витя‚ отплакавшись‚ сказал с тоской: 'Боря‚ Маша больна. Маша уходит‚ Боря. Гоню мысли от себя‚ как пудовые камни... Помолись за Машу. Спроси у других‚ как это делается. Там‚ в твоем обитании‚ ближе к Небесам...' Боря вкручивается в спирали Иудейских гор и вспоминает светлокудрую Машу – глаза- малахит. Боря ввинчивается в небо‚ которое становится ближе‚ и слезы льёт в темноте. 'Господи‚ отведи беду от дома! Человек надеется до последней минуты. И я надеюсь. Помолись за Машу‚ Боря...' А голос бередит во мраке‚ низкий‚ густой‚ осязаемый‚ словно разливают по душам тягучий‚ полный сладости и желания‚ хмельной дурман цвета кармин: 'Дай же Ты всем понемногу и не забудь про меня...'
