глазом, одним ухом, одной ногой и половиной души был он, разумеется, не дома, а на холме – с несчастной, измученной, видимо, до предела скотиной.
Какой бы она ни была невероятной породы, скрещенье верблюда и сухой колючки, но даже и они нуждаются же в том, чтоб хорошенько напиться иной раз свежей хрустальной влаги.
Жара стояла необыкновенно злая в эти дни.
Песок на дорожках хрустел, земля спеклась и растрескалась, словно глина на горячей печи, зеленые головы деревьев пронизало желтыми сухими прядями скукоженных от зноя листьев.
Старик злился, поглядывая на овцу, на дом Серегин, словно вымерший вдруг.
- Завел скотину – так и ухаживай как положено, - ворчал Захар Климентьич, пиная ногой сохлый бурьян в междурядьях на огороде. Пыль вставала столбом, а к вечеру, в пору полива, вода с шипением уходила в почву. Земля жадно глотала влагу и обессилевши, оседала в истоме.
Старик исходил потом и злобой, но лезть не в свое дело не решался.
В тихом блеянье на холме ему то и дело чудились жалобные призывы на помощь, но, несмотря ни на что, удивительно терпеливое животное паслось все так же, на том же месте и, мерещилось старику, ни шагу не сдвинулось в сторону.
Хотя трава вокруг овцы сильно поредела. Теперь овечьи коленки не утопали в полыни и лебеде, как поначалу, но торчали поверх, что было отлично видно Захару Климентьевичу в его бинокль. Серые, голенастые, почти безволосые, как у девушки, коленки танцевали среди усохшей травы, то ли изрядно общипанной овцой, то ли поваленной зноем.
- Что ж он так ее привязал, изверг, что животина с места ступить не может? – задавался вопросом старик и со свистом цедил сквозь зубы:
- И где ж этот живодер?
За все дни сосед не показался ни разу. Ни возле заведенной им овцы, ни даже возле дома или на дороге. В бинокль ни разу не мелькнули ни рука, ни голова, ни плечи беспечного до жестокости хозяина.
Самое удивительное, что овечка, судя по всему, чувствовала себя все-таки не так уж плохо. По крайней мере, громче орать, требуя хозяйского внимания, рваться с привязи или заваливаться на бок она ни разу не пыталась.
По всему выходило, что существо это необыкновенно живучее. Тем не менее, Захар Климентьич, разглядывая овцу в бинокль, не был убежден, что животное не находится теперь на последнем издыхании.
В последний день – пятый из тех, что овечка провела без воды, - заметил он, что поблизости от нее в траве возникли какие-то серые бугорочки. Похожие на грибы-дождевики, они окружили овцу, и слегка подрагивали, раскачиваясь, будто от ветра.
Старик переживал и беспокоился.
В конце концов он перестал доверять биноклю. И решил на свой страх и риск проведать все-таки овцу. Напоить ее. А чтоб сосед не предъявил претензий, буде попадется он ему навстречу и застукает с ведром воды… Воду просто вылить в траву, и сказать, что ходил за чем-нибудь в бор. За чем бы таким?
А, да хвороста набрать. Трухи для самовара.
Довольный собой, старик не стал медлить и быстренько собрался в путь. Напялил растоптанные галоши на пораженные подагрой ноги, на голову водрузил соломенную панаму колесом, чтоб макушку не напекло; в оцинкованное ведро накачал из колонки свежей воды. И потрюхал на холм, радуясь своей изворотливости.
Внизу солнце еще щедро золотило и бурьян у дороги, и водяную колонку, и разбросанные по огороду заржавленные дедовы корыта, бидоны, старую тачку – всякую позабытую хозяйственную утварь и мелочь теплые лучи ускользающего заката облагораживали, придавая мягкости виду, погружая все вокруг в цвет расплавленного драгоценного металла.
Но чем выше поднимался старик, тем сильнее сгущалась чернильная синева в траве: бор загораживал холм от солнца, и холодные тени, опасавшиеся зноя, повылезли теперь наружу, словно разбойники, почуявшие, что пришла их пора потрудиться.
Сверчки и цикады безумствовали, стрекоча свои песни так громко, что целый стадион скрипачей, принявшись выстукивать смычками ту же мелодию, не смог бы заглушить их.
Взбираясь на холм, Захар Климентьевич основательно запыхался, но был рад, завидев белоснежную мягкую холку в траве на вершине.
- Бяяя-ша, бяяя-ша! – немного смущаясь, тихо позвал старик. Овечка помахала ушками и нежно отозвалась, повернувшись на звук человеческого голоса.
Захар Климентьевич сделал последние пару шагов и вплотную подошел к животному. Теперь он мог хорошо разглядеть овечку.
Поразительно, но глаза у нее были зелеными. Изумрудными, какой никогда не бывает трава, сколько бы поэты не утверждали обратное, с черными маслинами зрачков.
И эти изумительной красоты глаза были полны сердечности и разума.
- Бяяяя-ааа, - проблеяла овца, и восхищенный необыкновенным животным старик протянул руку, чтобы погладить белую пушистую голову.
Неожиданно внизу что-то зашипело. Захар Климентьевич вздрогнул, опустил взгляд вниз… и вылил себе на ноги всю воду, которую принес. Ведро выпало из рук и покатилось, громыхая.
Вся трава под ногами овцы была срезана, съедена, вырвана с корнем, выкорчевана под ноль – и даже земля, казалось, была изжевана в радиусе метра, куда, очевидно, дотягивались острые зубки овцы.
Теперь вместо лебеды, тимофеевки, мятлика на лысом черноземе выперлись из почвы и стояли, окружая овцу пугающе правильным ведьминым кругом, какие-то сероватые пузыри, облитые полупрозрачной слизью, на гибких толстых стебельках. И они шипели.
С опаской наклонившись, старик разглядел, что пузыри эти были не пузыри, а крошечные новорожденные овечки. Они раскачивались на своих стебельках, размахивали тонкими ножками, пытаясь встать, шипели и блеяли, но голос их был не сильнее гудения мухи.
Взрослая же овца, видимо, мать их, торчала посреди круга ягнят на таком же точно стебле, только толще и покрытом коричневатой корою внизу. Копытца ее, так же, как и у маленьких слизистых ягнят, не доставали до земли, за счет чего и достигался такой широкий радиус ее пастбища, хоть она и не сходила с места.
Стебель, на котором овца росла, был достаточно высоким и гибким – она пружинила, подгибая ножки, и раскачивалась на нем, как на гибком шесте. Стебель же прочно держал ее массивное тельце; он входил, углубляясь в мохнатое брюшко в районе пуповины.
- Матушки мои, - пробормотал, еле сознавая себя, несчастный Захар Климентьевич. Тошнота подступила к горлу, голова закружилась, и он поднес руку ко рту…
Сглотнул - и дурнота прошла, но чувствовал он себя все равно не хорошо: ему стало казаться, что он или сошел с ума в своем одиночестве или отравился каким-то ужасным зельем, от которого с ним приключились галлюцинации.
Овца заблеяла, глядя на Захара Климентьевича прекрасными разумными глазами. Как будто хотела чего-то выпросить или добиться от него.
Покрутив головой, старик задумался, почесывая затылок и медленно соображая.
- Чем же вы тут теперь питаться будете? Лужок подсожрали. Землю ж, как червяки, жрать не станете? Тем более эти вон, сопливые твои…
Он кивнул в сторону крохотных серых ягнят, стараясь не задевать это зрелище взглядом – уж больно омерзительно новорожденные, едва проросшие зверьки свисали со своих стебельков.
Овца заблеяла снова, явно подавая старику какой-то сигнал.
Захар Климентьич посмотрел еще раз на землю под ногами, и ему показалось, что он понял. Он наклонился снова, кряхтя, припал коленями к перерытой почве – на корточках артритные суставы не позволяли ему сидеть, - и скрюченным коричневым пальцем поковырял землю под одним из ягнячьих стебельков.
Среди комьев чернозема показался белесый мочковатый корень.
