Мария Артемьева
Сеять разумное
1. Овечка
В пятницу на холме возле старой плотины появилась овечка.
Захар Климентьевич не поверил своим глазам. Вытащил из засмоленного временем буфета армейский бинокль и, отдернув пестренькую занавеску в галерейке, внимательно рассмотрел через окуляры холм, опушку у смешанного бора, за которым пряталась полуразрушенная деревянная плотина и животное возле ограды.
Овечка стояла на зеленом холме белая, пухленькая, словно горка сахара или снежный стожок не ко времени – ведь до зимы-то еще куда как далеко.
Утопая по колено в зарослях лебеды, полыни и пижмы, скотинка беззаботно покачивала головенкой и ощипывала сочные зеленые травинки. Толстый куцый хвостик подрагивал, омахивая гузку овечки от налетевшей мошкары.
Было всего десять часов утра, а знойное марево уже заливало холм. Березы и осины в бору поникли листвой, изнемогая от духоты, тени уползли и попрятались за стволами, опасаясь окончательно раствориться в молочном кипении дня.
Только крохотные мотыльки неутомимо носились в воздухе голубыми лентами, да овечка, разморенная солнцем, меланхолично жевала на лугу, не имея сил и ногами переступить по такой жаре.
- Экая беляночка! – сказал Захар Климентьевич, кряхтя и потирая старческую голую руку с голубоватыми прожилками. Рука затекла, устав удерживать на весу тяжелый бинокль.
– И какой же это она, интересно, породы? Видать по всему - дорогушшая. Каракуль. Или как там ее, цигейская? Надо бы спросить у соседа. Вот ведь молодчик. Шустряк! Хоть сам-то из города, а скотину завёл, не поленился.
Одобрительно бормоча и вздыхая, Захар Климентьевич свалил свою оптику обратно в ящик буфета, вышел в сени, стащил со стены тяжеленный змеистый шланг и поволок его в сторону огорода: день обещал быть жарким, и все требовало полива – и картошка, и рассада капусты, и помидоры с огурцами, хилые, затравленные бурьяном, выглядывающие со своих грядок как матросы затонувшего корабля.
- Поить скотину пойдет – спрошу про породу, - решил старик и занялся хозяйством. Дел было много.
Поливать, полоть, прореживать, подкормить кусты смородины, сгоношить пожрать на скорую руку, смазать поцарапанный каким-то гвоздем локоть, запарить и швырнуть курам горсть-другую зерна из мешка в кладовке, подпереть заваленную набок полуживую кадушку в курятнике, выкинуть дохлых мышей и снарядить заново, достать с чердака дратву на подвязку помидорных кустов, заготовить колышки, подтянуть прохудившийся кран на кухне, вырезать стельку для калоши – прежняя вся истерлась…
Опомнился только к вечеру, когда сел повечерять за колченогим столом, накрытым жесткой, вздыбленной и режущей на сгибах клеенкой, с которой рисунок и цвет слизало время.
«А ведь Сергуня овцу-то свою так и не напоил!» – стукнуло вдруг в голову старику.
Начал перебирать день, словно четки по памяти отстукивая. Ведь он все время, лазая по двору и огороду, слышал тихое блеяние, которое ветер доносил с холма, и нет-нет, а кидал взгляд на одинокий белый стожок у бора, поджидая соседа. И между делом все радовался, что теперь-то он точно не один в этой позабытой всеми, позаброшенной глуши. Вот и овечка – живая душа… Молодчага сосед, что завел ее. У самого старика Захара даже собаки не было – не держал, потому что на его пенсию накладно. Оттого и царила тут вечно мертвая тишь, надоевшая старику до умопомрачения.
А кому они теперь нужны, эти шестисоточные огородики, фанерные дачки? Сто лет в обед как закрылся тот всенародный институт, что раздавал угодья своим сотрудникам на заросшем молодой сосной испытательном полигоне - под смородину да помидоры.
Когда оказалось, что перевести на личную собственность здешние нарезы никак нельзя, люди побросали мизерные огороды, подавшись на переселение и заработки в другие места.
И только Захар Климентьич не сдался. Уезжать ему было некуда и незачем, и он, как и в прежние годы, все возделывал свой садик на планете Земля – добро, что никто не гнал его.
А весной появился у него сосед: некий молодой ученый-экспериментатор из города.
Поселился он с куда большим комфортом, чем старик Захар – в бывшем административном корпусе, на высоком холме, ближе к трассе. Представился Сергеем. Фамилию сам не назвал, а Захар Климентьич и не спрашивал: на что ему соседа фамилия? Почту тут никому не носят.
- Не знаю. Может, только лето поживу. А, может, и на зиму останусь. Как пойдет! – объявил Серега. Приятный улыбчивый парень. Зубы только мелкие, необычно острые и с большими щелями-зазорами – будто проредил их кто, сажая в красную десну через один. Чудно!
Но нечаянному соседу в рот зачем глядеть?
Захар Климентьич и не глядел. Радовался, что не один теперь на своей дачке кукует – все-таки есть кому, в случае чего, подмогнуть. А то, может, и скорую вызвать. Да и глаза вовремя закрыть, если уж на то пошло.
Захар Климентьич считал своим долгом любопытствовать, приглядывая за молодым соседом, как за дитем в песочнице, которое нерадивая мамаша бросила одного. Все-таки хозяйство на земле – оно умения требует, и тут стариковские замшелые знания и приметы как раз ко двору.
Только Серега, похоже, хозяйством заниматься и не думал. Огород у него остался не пахан, смородина и яблони не окопаны по весне. Разве что крышу он подлатал, чтоб не текло на голову из проломленного шифера.
Да вот теперь овечка появилась. И к тому же явно породистая – таких где попало на завод не купишь. Но только какой же из Сереги овцевод?! Не напоить скотину за весь жаркий день – это ж душегубство прямое. Эх, дурни-то городские – вот оно и сказалось. Как бы не сдохла его овца. Завалится набок, и душа из нее вон.
Что ж не идет этот Серега-то? И куда делся, балбес?
Старик Захар беспокойно мусолил деснами недоваренную картофелину, поглядывая все в окно. Овечка торчала из травы на прежнем месте, устойчиво уперевшись в землю четырьмя ногами, белея в синеве сумерек возле леса.
Захар Клементьич не утерпел – бросил жевать картофель, вытянул опять бинокль из буфета и глянул: как там? Овечка клевала носом, помахивая длинными ушами, потряхивала хвостом. И, надо признать, не проявляла никакого беспокойства. Судя по всему, чувствовала себя скотина в плане здоровья изумительно – куда лучше самого Захара Климентьевича.
- Надо же, - пробормотал старик. – Ну, может, трава… Из травы сок берет – вот и пить ей не хотится? А, может, и порода такая особенная… Как верблюд.
Получается, к соседу для разговора идти не надо. Раз овца жива и хвостом машет, как вполне себе здоровая – нечего и навязываться. Повода нету. Молодые вообще не любят, когда старики с замечаниями лезут.
«Сосед у меня один. Отпугну его – другого откуда возьму? Нет, тут надо осторожно. С подуманьем. Завтра с ним поговорю. Уж завтра он непременно придет овцу поить. Вот, а там уж как к слову придется – пообщаемся», - решил старик, откладывая бинокль. За холмом помаргивали желтым окошки в доме соседа Сереги, и пушистым светляком белела на холме овечка.
***
Однако сосед не пришел поить овцу ни завтра, ни послезавтра, ни через еще два дня.
Ожидание давалось старику крайне тяжело: роясь по двору, занятый хозяйственными делами, чувствовал старик Захар, что едва ли в полсилы удается ему погрузиться в домашние хлопоты. Одним
