Думал о сибирском хлебе, который ежедневно эшелонами гнали через его маленькую станцию в глубь России, думал о Советской власти, что давала миллион бумажек за службу, думал о Колчаке, о своем сыне, немного не окончившем кадетский корпус и сейчас где-то скрывавшемся, о былом почете и силе, которые исчезли с появлением красных в Сибири…
Хуже того — вчера какой-то профуполномоченный, ремонтный рабочий Васька, прочел целую нотацию за грубое обращение со стрелочником. Васька грозил, махал кулаками, обзывал интеллигенцией, белогвардейцем.
Воспоминание передернуло дежурного.
Он вскочил со стула и, злобно стиснув кулаки, взволнованно заходил по комнате.
— Я еще покажу вам кузькину мать. Разве загнать с ходу в тупик хлебный? Ведь переходная в моих руках! Нет… это слишком явно. Меня и так подозревают… А может, загнать на гнилой мост паровоз? Да, да… так и будет. Вот вам плата, голынь-мразь! Паровозов ведь у них нет. Как раз на ветке есть вагона три, хотя и неисправных… Ну, это к лучшему… А сам как-нибудь вывернусь — почем, мол, знаю, что гнилые брусья? Не мое, мол, дело. Кстати, меня официально не предупреждали, — радовался Волков.
Подошел к аппарату. Передвинул маленькие рычажки. Внутри послышалось журчанье стальных пружин и пластинок. Глазки снова замигали, меняя окраску. Но крайний маленький упрямо уставился своим бледном бельмом на дежурного. Это подлило Алексею Ивановичу еще больше кипучей злобы. Со сдвинутыми бровями подошел он к телефону. Долго крутил рукоятку позывного сигнала, ответ последовал спустя некоторое время, после чего завязался не вполне приятный разговор дежурного со стрелочником восточного поста.
— Что ты, черт тебя побрал, спишь? Два часа звоню, а ты все дрыхнешь?.. Что? Чистил стрелки? Метель стрелки занесла? Врешь! Спал! Я покажу тебе, как нужно работать! Принимай товарный на третью! Да поменьше бы лясы точил на профзаседании, побольше дела делал бы. — Последние слова Волков чеканил особенно зло и громко.
Стрелочник невнятно буркнул что-то в оправдание и поспешил сделать разблокировку, чтобы упрямый глазок аппарата подчинился дежурному.
Удовлетворенный разговором, Волков зажег фонарь, поставил его на шкаф, сел за стол и начал записывать в длинный с загнутыми и засаленными краями журнал какие-то цифры. Изредка посматривал на окно, через которое вдали, немного выше горизонта, еле заметно мигал зеленоватый свет входного семафора, и ниже зеленого света мерцали красные, белые и зеленые огоньки стрелочных фонарей.
Эти светящиеся маячки резко выделялись на темном фоне ночного небосклона, и только ветер, поднимавший снежные песчинки вверх, от времени до времени застилал огоньки.
Но вот как-то неожиданно в разноцветный фон огней, такой обычный в течение сотен ночей, вмешалась маленькая желтоватая точка. Она блуждала по горизонту, то сливаясь с цветами стрелочных фонарей, то шарахаясь вправо или убегая влево, то снова замирала на одном месте. С каждой минутой точка увеличивалась, вырастая в большой круглый глаз.
Опытный взгляд дежурного сразу заметил перемену в сигнальном световом узоре, а еле доносившийся переливистый свисток паровоза окончательно подтвердил, что поезд подходит к станции.
«Итак, немного кольнем штыком в бок», — усмехнулся про себя Волков, взял фонарь с красными стеклами и быстро вышел из дежурки на перрон.
Крутила поземка. Чистое небо перемигивалось звездами. Одни горели ровно, ярко, другие вздрагивали, словно от сильного мороза, некоторые срывались с давно установленного им места и с колоссальной быстротой уходили в глухое темное пространство, оставляя за собой чуть заметный светящийся след.
Алексей Иванович взглянул на выходной семафор с ярким пятном и почувствовал свою власть. С востока приближался поезд. Единственный фонарь паровоза прощупывал на несколько десятков сажен вперед стальную дорожку и плавно перекатывавшийся по гребням снег.
Уже ясно слышно, как переговариваются колеса с рельсами, на стрелках особенно тщательно выстукивая веселый танец железа, чугуна и стали. Состав, извивая тело на кривых частях пути, казался огромном гармошкой, разукрашенной на краях разноцветными огнями, а гармонист, большое железное существо, от веселой удали распотелся, часто попыхивая трубкой, скороговоркой выкрикивал: «Пускай, пускай!., пускай!., пускай!..» Затем горячие и влажные пары обдали стоявшего с красным фонарем Волкова.
Тормозные колодки визжали от сильного трения. Вагоны и после неожиданной остановки паровоза еще бежали по инерции вперед, налетая друг на друга, отчего буфера лязгали, пружины судорожно сжимались, отталкивая назойливых зевак-соседей. Потом послышалось знакомое «ту-у-у-у-тут» — состав вздрогнул, лязг прекратился. С тормозных площадок соскочили смазчики, кондуктора и часовые. Все они были укутаны в длинные овчинные тулупы и заячьи шапки, из-под которых выглядывали намороженные усы, нос да пара глаз.
Часовые бегали вдоль состава, вглядывались в темноте в пломбы вагонов, сгибали и без того сутулые спины, пролезая под вагонами на другую сторону состава. Смазчик, молодой, лет семнадцати, паренек, бегая с факелом и масленкой, прощупывал буксы.
Волков усмехнулся: «Взялись строить! Все загубите! Правители!» И, посмотрев вслед смазчику, плюнул и мелкими шажками засеменил в дежурку, куда уже прошли машинисты и кондуктора.
Последний вагон маршрутного поезда представлял теплушку, набитую до отказа поездной бригадой, красноармейцами, спекулянтами солью и другими категориями лиц, сейчас перемешавшихся около маленькой чугунной печки. Свеча, прикрепленная на верхней полке теплушки, наклонилась набок. Стеарин, тая, стекал на пол, отчего свет мигал беспрестанно.
Тени и силуэты обитателей теплушки неуклюже подпрыгивали на стене, приседали или метались из стороны в сторону.
Люди с протянутыми руками к чугунке, плотно прижимаясь друг к другу, группами вели разговоры.
Говор смешивался в одно шумное шипенье* отчего нельзя было разобрать, о чем шла речь. Только один осипший, видно от сильных морозов, голос красноармейца выделялся из всех.
Красноармеец говорил о Колчаке, о Польше, об Англии, о хлебе, он убеждал, что война с Польшей скоро кончится и каждый возьмется за свою работу.
Когда разговор утихал, слышался волчий вой ветра да скрип старого вагона. Люди, сутуло сгорбив спину, жались к краснеющей чугунке. Скорей всего это были мелкие спекулянты солью, если не просто мошенники, в изобилии загружавшие транспорт и всю страну, стонавшую под ураганным огнем империалистических банд, хозяйственной разрухи, голода.
— Климыч!.. Товарищ Климов? Где ты, старый хрен, завалялся? Вали-ка сюда — дельце есть! — кричал часовой, просовывая голову в дверцы теплушки.
Климыч оказался красноармейцем, опоясанным лентой из-под пулемета; это он кричал о Колчаке и войне. На окрик часового отозвался добродушным матом, добавив, что его и так измотали, но все же протискался в толпе и выскочил из теплушки.
— Ну, чего, Кулик, разорался, режут тебя, что ли?.. Аль приспичило, так беги под откос, давай винтовку.
— Да нет же, Климыч, дорогущий, я ведь не про то. А я про то, што стоим мы долго. Ведь хош бы станция, а то плюгавенький разъездишко… — виновато и смущенно засматривая в глаза Климыча, говорил часовой. — Ведь хлеб-то на фронт везем, там некогда ждать… да и отпуск скорей получим, а го рана польска снова вскрылась, уже еле скриплю. Ты бы пошел на станцию… Эх, жаль, что не на фронте, а то бы я показал им… Держат, ровно не знают, что мы — скорый… Нет, Климыч, не знают люди, как на свинцовом поле, когда свистят вокруг тебя пули…
Климыч посмотрел в сторону паровоза, подтянул импровизированный ремень-ленту, на котором болтался неуклюжий, напоминающий топорик маузер, и не спеша зашагал на станцию.
Навстречу шел смазчик. Факел его бросил в глаза Климыча рыжий пук лучей, освещая потемневшее и
