Кирилл Кириллович

— За Сталиным. Просто и хорошо: за Сталиным. Он победит. И под Сталинградом и вообще. Он хоть и большевик, и грузин, а всё-таки у него Россия. А Власов, хоть и русский, хоть и антисоветчик, а в руках у него только хвост поросячий и ничего больше. Пойду к Сталину. Повинюсь.

— Так ведь посадит, наверное?.. А то и расстреляет…

— Нет, не посадит. Я слово одно волшебное знаю: услышит его Иосиф Виссарионович и…

— И что?

— И не посадит. Я тут человека верного приглядел, он меня к партизанам отведёт. Повоюю в партизанском отряде месяца два, а потом — в Москву… Соскучился я по Москве, Кирилл Кириллович! Ах, как соскучился! Ну, ничего, уже скоро. Сейчас вас провожу, а завтра уже к партизанам…

— Вот, значит, как… — Нащокин с сомнением взглянул на весело раскачивающегося с пятки на носок, Знаменского, — Ну что ж, Кирилл Кириллович, не смею с вами спорить, тем более, что мне уже пора.

— Погодите, Кирилл Кириллович, я ещё кое-что спросить хотел… Мне всё мерещится такая картина: вот, пройдёт лет сорок-пятьдесят… Вот сядет какой-нибудь русский бездельник-интеллегент-книгочей над нашими книгами и задумается… Не о творениях наших задумается, и не о нас грешных, а о том, как бы он всё устроил — получше, покрасивее. «Зачем, — скажет, — Нащокин вернулся в Россию? Надо было ему в Германии оставаться. Если бы он в Германии остался, он бы и то и то написал, — и, наверное, куда получше вышло бы у него, чем то, что он в СССР, под сталинским игом творил. Нет, нужно было ему остаться в Германии!» — «А зачем Знаменский в эмиграцию удрал? Ему нужно было в России оставаться. Он бы под чутким сталинским руководством такого наворочал! Они бы со Сталиным вдвоём так подняли бы Россию!.. Вот была бы красота!» Я к чему клоню? Как вы, Кирилл Кириллович считаете, что если бы мы и вправду не трогались с места? А? Изменилось бы что-нибудь в нашем с вами творчестве?

— Трудно сказать… — Нащокин сдержанно пожал плечом, — Не знаю, понятия не имеют. Скажу одно: году к 29-му, к 30-му, я бы в Европе зачах. Не мог я уже без России и чувствовал, что ломаюсь, падаю без неё. Наверное, сбежал бы в СССР нелегалом, — ну, и сел бы. Вот и вся история. А если бы остался? Ну, запил бы, наверное, хотя это мне не свойственно. Или совершил бы другого рода самоубийство: перебрался бы во Францию и начал писать романы по-французски, под французским же псевдонимом. Да, Кирилл Кириллович, — была и такая идея. Даже псевдоним себе уже придумал: Арман Труа. Так сказать: господин Нащокин умер, но загробное своё существование продолжает в призрачной плоти мсьё Труа. Вот так вот. А вы чтобы поделывали в Совдепии?

— А я… Я бы, наверное, тоже зачах. Сильно меня душила… атмосфера. Не политическая, а, скорее, личная, — на фронте нежных чувств: любовь, дружба и всеобщее товарищество. Ну, побарахтался бы ещё немного, а потом? Право — ума не приложу. Хоть в петлю полезай. И полез бы, как Есенин, или закатил истерику: начал бы бомбы кидать на Красной площади, — причём, не в мавзолей, а в толпу… Во всяком случае, за кордон я бы сам не додумался сбежать. Надюша меня надоумила, Царствие ей Небесное.

— Словом, оставайся мы на своих местах, — оба зачахли бы. Значит, всё правильно было решено? А чего ж мы тогда опять меняемся местами? Почему? Не потому ли, что мир расшатался и Россия разделилась, как то царство Евангельское? Мы бежим за Россией, пытаемся поймать её, а она — где? Кажется, вот она — в пустыне! вот она — в потаённых комнатах! Но нету ее ни там, ни там — ни в эмиграции, ни в Совдепии. А где же тогда? А не кажется ли вам, многоуважаемый Кирилл Кириллович, что…

И шевеля ещё губами, беззвучно договаривая фразу, проглоченную паровозным гудком, он повернулся к Знаменскому спиной и шагнул в двери вагона, через маленькую, вершковую пропасть между перроном и железной вагонной приступочкой, пропасть тёмную, густо пахнущую мазутом, шипящую паровозным паром. Шагнул, придерживая шляпу рукой, и тут же пропал из глаз, канул бесследно, чтобы минут через пять проявится смутной тенью за окном купе. Знаменский бодро барабанил ему в стекло, что- то писал пальцем, махал рукой, — Нащокин только вяло улыбался в ответ и под конец вовсе невежливо отгородился газетой. Знаменский не обиделся: радужных мечтаний его ничто не могло разрушить в ту минуту. Он ещё прошёлся по перрону туда-сюда, а потом, неразборчиво насвистывая, свернул в здание вокзала и исчез за стеклянной дверью.

Из «Краткой Литературной Энциклопедии», т. 5, М. 1970

НАЩОКИН Кирилл Кириллович (1.06.99 С.Петербург — 12.04.45. Мюнхен, Германия)

…Вернувшись из эмиграции, Н. сначала выступает с небольшими повестями из жизни советской научной интеллигенции, которые был подвергнуты справедливой критике за узкий кругозор и оторванность от действительных нужд широких народных масс. Творчески восприняв критику, Н. садится за большой роман из народной жизни и вскоре завершает его…

Главный герой романа «Полдень», деревенский учитель «из бывших» Дмитрий Якушев, проходит сложный путь от недоброжелательного наблюдателя за ходом коллективизации в его родной деревне Предтечино, до активного участника этого процесса, а затем и до одного из «вождей» (по концепции Н.) новой деревенской жизни — до поста председателя сельского совета…

…Теория «вождизма», за которую много критиковали «Полдень» на ХХ съезде КПСС, не имеет, однако, ничего общего с попытками идеологически обосновать культ личности Сталина. Это скорее реакция на образование нового народного авангарда в лице лучших представителей социалистического общества…

…История любви «дворянского сынка» Дмитрия Якушева и простой крестьянской девушки Фёклы, есть одно из наиболее сильных и проникновенных изображений любви в советской литературе. Образы Мити и Феклуши стоят в одном ряду с Григорием и Аксиньей Шолохова, Павлом Корчагиным и Ритой Устинович Н. Островского и др.

…Образы крестьян деревни Предтечино поразили читателей своей жизненностью, «невыдуманностью». «Как этот дворянин, эмигрант, большую часть жизни проживший или в Петербурге, или в Берлине, смог так «изнутри», «из печёнок» увидеть русского крестьянина! Его Пётр Прохорович Свиридов, Васька Ершов и Дарья Кулакова — не подсмотрены со стороны, не списаны с натуры — они и есть сама натура. Непостижимо! Завидую страшно!» — писал М.А. Шолохов в письме А.М. Горькому…

…Тяжёло раненный во время финской зимней кампании, Н. поправлял здоровье на своей даче под Ленинградом, когда началась Великая Отечественная война. Не успев эвакуироваться, оказался на занятой противником территории. Был схвачен оккупантами и насильственно вывезен в Германию. Погиб в Мюнхене во время налёта англо-американской авиации.

Последний роман Н. «Лисий Нос», который он писал, находясь на оккупированной территории и в фашисткой Германии, проникнут чувством безысходности, несёт на себе печать упадничества, полон формалистических приёмов. Тем не менее, нет оснований списывать этот роман со счетов советской литературы. «Лисий Нос», за который Н. была посмертно присуждена Нобелевская премия, ещё ждёт своего вдумчивого исследователя, который сможет отделить зёрна реализма от плевел формализма и дать убедительную трактовку этому замечательному по-своему произведению».

Из «Краткой Литературной Энциклопедии», т. 2, М. 1969

ЗНАМЕНСКИЙ Кирилл Кириллович. (25.07.93, Кутаиси, Грузия — 2.07.43 — пос. Сиверская, Ленинградская обл.)

…В первые годы Сов. власти горячо поддерживал революцию, оставаясь при этом на мелкобуржуазных, троцкистских позициях. Был рупором Троцкого, пропагандистом его идеи «перманентной революции» (поэма «Тысячи тысяч», посвящённая воображаемой войне революционной России с капиталистической Америкой). После смерти В.И. Ленина написал кощунственную поэму «Ильич», где вождь мирового пролетариата был выведен как заговорщик левацкого толка, не имеющий живой связи с народом. Как писала вскоре после отъезда З. в эмиграцию советская критика: «Под маской Ленина мы видим здесь всё того же Троцкого»…