Она села на кровать, на их кровать, уткнулась лицом в подушку.
Такого она себе даже вообразить не могла — хотя теперь, когда это произошло, все казалось столь очевидным. Если они знают, значит, все знают. Она представила возможные последствия, и у нее голова пошла кругом. Значит, поползли слухи и на медицинском факультете. Самое место: это же диагноз. Ни о каком сочувствии или уважении и речи быть не может. Ходячий анекдот. «Наша квартирная хозяйка».
Она вытерла слезы и пошла вниз.
Они молча сидели за столом.
— Мне надо все обдумать, — сказала миссис Доналдсон. — Я пока что не могу решить.
Они встали, юноша взял ее под руку.
— Мы никакого беспокойства вам не доставим. Музыку слушать не будем, и вообще. — Он протянул ей листок. — Я тут записал свой мобильный.
Она мило улыбнулась — будто дело не было решенным.
Они стоят на крыльце, и юноша впервые снимает свою дурацкую шляпу и так по-старомодному прижимает ее к груди, и она с трудом сдерживает смех: он похож на жалкого бродягу, которого в поисках пристанища занесло к ее дому.
— Симпатичная у вас шляпа, — говорит она.
Он снова ее надевает, над ее головой самолет чертит в небе белую полоску, где-то поет женщина.
Она возвращается в дом и видит на столе листок бумаги с номером его мобильного, а рядом он пририсовал глупую улыбающуюся головку в шляпе. Наверху она ложится на кровать, которая раньше была ее кроватью, ложится как обычно — слева.
Здесь, казалось бы, в конце этой истории, истории-предупреждения, можно было бы и оставить миссис Доналдсон, а читатели, которым нужна мораль, могли бы тут и остановиться, сосредоточиться, так сказать на этой кровати, где женщина тоскует по себе прежней — основательной и здравомыслящей, какой ее считали и все остальные, но в голову ей лезет только слово «шлюха»… Похотливая старуха с обвисшей грудью, подсматривающая за чужим наслаждением.
Она представляет, как над ней смеются, как ее презирают, никто не желает ее простить или понять, а ее домик в пригороде считается, может, и не борделем, но уж точно местом, где можно получить кое-что в обмен на эротические услуги.
Нет, остается одно — печалиться о том, что она так бездумно отринула.
Заглянув в расписание, миссис Доналдсон вспомнила, что сегодня она работает с мисс Бекинсейл, чьей вотчиной давно уже были все старческие хвори. Началось все с деменции, столь впечатлившей доктора Баллантайна: мисс Бекинсейл очень натурально бормотала нечто бессвязное. За долгие годы мисс Бекинсейл захватила и прилегающие территории: афазию и амнезию, инсульты и прочие мозговые расстройства. «Печальные последствия, — любила говорить она, — утраты рассудка».
Однако мисс Бекинсейл была уже не столь молода и порой настолько упивалась своим представлением, что ее героиням медицина уже была бессильна помочь, поэтому Баллантайн изредка перепоручал нелады с головой миссис Доналдсон — ранние признаки Альцгеймера, пару аневризм и (настоящее наслаждение) синдром Туррета. Туррета предлагали и мисс Бекинсейл, но она его отвергла, поскольку ей пришлось бы извергать из себя ругательства, о которых, по ее утверждению, она прежде и не слыхивала. Не слышала она и про само заболевание, а когда ей объяснили, в чем суть, до конца не поверила — решила, что все дело тут в недостаточном самоконтроле.
Мисс Бекинсейл предчувствовала скорый распад ее империи.
— Истерику не троньте, — предупредила Делия. — Это мое.
Впрочем, поначалу старейшая актриса труппы держалась вполне дружелюбно, даже взяла миссис Доналдсон под ручку и шепнула ей:
— Добро пожаловать в царство рассудка.
Баллантайн также предвидел возможные пикировки, но, поскольку их не последовало, в этот день решил задействовать обеих дам одновременно, в сценке, где дочь хотела сдать слегка помешанную мать в клинику.
Дело было после ланча.
— Вы сиделка? — спросила мисс Бекинсейл.
Миссис Доналдсон вздохнула.
— Нет, Вайолет. Я Джейн.
Студенты еще не вернулись после перерыва, и миссис Доналдсон совершенно не желала подыгрывать мисс Бекинсейл.
— Вайолет, мы еще не начали.
Мисс Бекинсейл зажмурилась.
— Я ничего не начинаю. Какая я есть, такая и есть. Вы сиделка.
— Я не сиделка, — сказала миссис Доналдсон. — Я твоя дочь, Лойс.
— Ты? Какая ты мне дочь? Начнем с того, что ты слишком стара. И еще: моя дочь ни за что не надела бы кардиган такого цвета.
Это была обычная для мисс Бекинсейл тактика. Отлично понимая, что обвинить ее будет трудно, она, хоронясь в зарослях своего гипотетического слабоумия, кидала в коллег напоенные ядом дротики, и одним из симптомов ее «сумасшествия» было то, что она ничего не держала в себе.
Стали подтягиваться студенты, и мисс Бекинсейл прикрыла глаза и пустила свой рассудок по волнам.
Вести прием должен был Меткалф, флегматичный молодой человек, который весьма положительно относился к геронтологии. Он поднялся на подиум, где его уже ждали дамы, пожал руку изображавшей дочь и готов был так же поздороваться и с предполагаемой матерью, однако мисс Бекинсейл, уже вошедшая в роль, не заметила ни Меткалфа, ни его протянутой руки.
Он усаживается за стол, делает какие-то пометки.
— Итак, мисс Мергатройд…
— Миссис, — поправила его миссис Доналдсон.
— Прошу прощения. Значит, имеется и мистер Мергатройд?
— Имелся. Он умер.
— Она его убила, — сообщила ее мать. — Выкинула в окно.
— Простата… — пояснила дочь.
— Я даже как звать ее не знаю, — заявила старая дама.
— Кстати, как вас зовут? — спросил Меткалф.
— Лойс.
— Вовсе нет, — сказала ее мать. — Ее зовут… — И мисс Бекинсейл стала подбирать имя попротивнее. — …мою дочь зовут Трейси.
— Лойс, — повторила миссис Доналдсон.
Меткалф еще что-то записал.
— Я задам вам пару вопросов, чтобы понять, какой именно уход требуется вашей матери. Она страдает недержанием?
— Только когда сама этого хочет.
— А может обделаться?
— Когда ей это удобно.
— Что она такое говорит? — подала голос старая дама. — Спрашивайте меня, а не ее.
— Мне приходится все делать, — сказала Лойс.
— Интересно, — донесся голос Баллантайна из дальнего угла. — Когда говорят «Мне приходится с ней возиться», обычно имеется в виду только одно.
— У нее столько мужиков, — сказала старая дама. — Стаи.
Баллантайн пропускает это мимо ушей.
— Вот что еще интересно, — продолжил он, — дочь говорит о престарелой матери «Мне приходится с ней возиться», а вот на другом отрезке жизненного пути мать никогда не скажет про младенца «Мне
