активизации познанного говорит и В. Шевчук (Szewczuk, 1968).
Все эти и многие подобные определения не только верны, но и в ряде случаев ценны: некоторые из них неявно указывают на рефлексию когнитивного опыта в процессе понимания. Однако это – определения {57}лишь одного из типов понимания, и их универсализация вредит упрочению исследовательской позиции в филологической герменевтике: ведь понимание текстов возникает при рефлектировании не только познавательного опыта (основа когнитивного типа понимания), но и опыта мнемического (без хранения в памяти слов и других единиц языка невозможно выйти к семантизирующему пониманию) и, наконец, опыта переживаний, чувств, оценок (как основы смыслового типа понимания). При понимании организуется рефлексия всего опыта – и опыта запоминания, и опыта знания, и опыта чувств (от эмоций до собственно человеческих чувств). Этот опыт кооперирован в понимании, хотя роль того или иного рефлективного материала может повышаться или снижаться в зависимости от того, какой именно стратегии рефлектирования человеку приходится придерживаться в герменевтической ситуации. Ясно, что понимание научного текста в большей мере есть организованная рефлексия опыта знания, чем понимание текста художественного. Однако методологически недопустимо делать заявления о том, что пренебрежение истиной возникает якобы благодаря тому, что становление знаний об объективных закономерностях «подменяется процедурой раскрытия смысла» (Ковалевская, 1980). Это абсолютно неверно: понимание субъективных реальностей в тексте «Тихого Дона» (например, таково приобщение к «переживанию грозных предвестий», опредмеченное синтаксическими средствами в ряде мест романа) ни при каких обстоятельствах и ни в чьем индивидуальном исполнении не может «злонамеренно подменить» понимание такой объективной закономерности, как то, что Дон течет не вверх, а вниз. Зато оно может в какой-то мере помочь понять ту объективную историческую закономерность, которая в романе дана именно в виде смысла, а не в виде научного определения типа «В эпоху пролетарских революций единственным союзником крестьянства является рабочий класс». Научные понятия и художественные смыслы не «подменяются» в системомыследеятельности, а кооперируются и взаимодействуют.
Абсолютизация и универсализация когнитивного понимания восходит к Декарту, верившему, что «человеческий дух» «легче познать, чем тело» (Декарт, 1970, 293). В тех исторических обстоятельствах, когда были высказаны эти соображения, они были защитой чувственности против умозрительности, свойственной, кстати, и герменевтической теории церковников. Значительно позже И. Кант показал, что чувственность охватывает не только способность зрения, слуха, осязания, обо{58}няния и вкуса, но и ее собственно человеческие перевоплощения. Среди последних было выделено эстетическое суждение: «Наименование эстетическое суждение об объекте сразу же указывает, что хотя данное представление соотносится с объектом, но в суждении имеется в виду определение не объекта, а субъекта и его чувства». Здесь «рассудок и воображение рассматриваются в соотношении друг с другом». Это соотношение можно рассматривать как «ощущаемое соотношение», поскольку от этого соотношения зависит «душевное состояние». «Хотя это ощущение не есть чувственное представление об объекте, все же, поскольку оно субъективно связано с чувственным воплощением понятий рассудка через способность суждения, оно может быть причислено к чувственности как чувственное представление о состоянии субъекта» (Кант, 1966, т. 5, 127 – 128).
Позже было установлено, что человеческие мысли и чувства, вся человеческая субъективность – явление не только индивидуальное, но и общественное. Через тексты культуры, в частности – через искусство, общество «знакомится с самим собою, совершает великий акт самосознания» (Белинский, т. 10, 1962, 107). Художественное освоение действительности получило наиболее правильную оценку в марксизме, и это послужило толчком к установлению места смыслового понимания во всей системомыследеятельности. Эти положения получили развитие в советской эстетике. Было показано, что смысловое понимание делает объектом освоения не содержание, а единство формы и содержания, т.е. корреляцию текстовых средств со смыслами. Поскольку смысловое понимание текста есть, в конечном счете, понимание человеческой личности, тексты искусства, понимаемые именно по стратегии сочетания всех трех типов понимания, превращаются в необходимую часть всего корпуса обращающихся в обществе текстов, куда входят и тексты науки. Наука, в том числе и психологическая, при этом не дает выхода к человеческой личности как целостному объекту, поскольку она рассматривает в каждом отдельном случае лишь аспекты или фрагменты этого объекта (Злотников, 1966, 17). Смысловое понимание в относительно узкой области герменевтической деятельности оказывается поэтому таким же необходимым компонентом, каким оказывается искусство в необозримо широкой области форм общественного сознания. Разумеется, кооперация типов понимания по-разному осуществляется применительно к разным текстам искусства. При понимании музыки смысловое понима{59}ние преобладает абсолютно, поскольку музыкальный текст как раз и ориентирован на рецепцию в условиях снятой дискурсивности (Назайкинский, 1972, 37). При рецепции вербального художественного (или хотя бы частично эстетизированного) текста роль семантизирующего и когнитивного понимания соответственно выше, но тем не менее вся специфика пониманий такого текста определяется именно участием смыслового понимания.
Становление знания (= понимание), как известно из диалектической логики, основывается на принципе всесторонности. Тезис метафизического агерменевтизма «Каждый понимает по-своему» есть мистифицированное представление о том действительном факте, что к всесторонности понимания человек приходит через освоение граней понимаемого. В агерменевтизме каждая грань принимается за «абсолютно другое понимание», поскольку весь набор граней понимаемого берется вне принципа единства противоположностей. Вопрос о соотношении граней понимаемого находит научное разрешение только в марксизме:
«Стакан есть, бесспорно, и стеклянный цилиндр, и инструмент для питья. Но стакан имеет не только эти два свойства или качества или стороны, а бесконечное количество других свойств, качеств, сторон, взаимоотношений, 'опосредствований' со всем остальным миром. Стакан есть тяжелый предмет, который может быть инструментом для бросания. Стакан может служить как пресс-папье, как помещение для пойманной бабочки, стакан может иметь ценность, как предмет с художественной резьбой или рисунком, совершенно независимо от того, годен ли он для питья, сделан ли он из стекла, является ли форма его цилиндрической или не совсем, и так далее и тому подобное.
Далее. Если мне нужен стакан сейчас, как инструмент для питья, то мне совершенно не важно знать, вполне ли цилиндрическая его форма и действительно ли он сделан из стекла, но зато важно, чтобы в дне не было трещины, чтобы нельзя было поранить себе губы, употребляя этот стакан, и т.п. Если же мне нужен стакан не для питья, а для такого употребления, для которого годен всякий стеклянный цилиндр, тогда для меня годится и стакан с трещиной в дне или даже вовсе без дна и т.д.
...Чтобы действительно знать предмет, надо охватить, изучить все его стороны, все связи и 'опосредствования'...» (Ленин, ПСС, {60}т. 42, 289).
Очевидно, не обязательно каждый индивид в каждый данный момент процесса понимания оказывается вынужденным стремиться к всесторонности понимания. Герменевтическая ситуация и личностная установка, цели и средства деятельности индивида, выступая в единстве, могут приводить и к освоению лишь одной или нескольких граней понимаемого. Нахождение именно этих граней требует рефлективного акта, в котором человек стоит перед вопросом: «Занимаюсь ли я пониманием именно того, чтó мне нужно понять?» Тем самым человек «находит себя» в качестве действительного субъекта понимания. При понимании текста вступают в сложное взаимодействие грани содержательности текста и грани опыта реципиента, в результате чего и очерчивается объект понимания, т.е. грань
