Первый подход заключается в использовании положения о том, что всякий процесс «замирает» (опредмечивается) в своем продукте. Так, производственная деятельность, включая присущие ей исторически складывающиеся производственные отношения людей, опредмечивается в продукте их труда. Поэтому распредмечивание позволяет за отношениями вещей усмотреть отношения людей, т.е. понять сущность общественно-исторической деятельности человеческого рода, что и было сделано в марксизме. При переходе к духовному, более узко – к художественному производству, еще более узко – к производству художественного текста, сохраняется то же отношение к категории опредмечивания. Так, художественный текст выступает как опредмеченная субъективность, в системе его материальных средств усматриваются опредмеченные реальности сознания, сложившиеся в деятельности человека субъективные реальности, смыслы, коррелятивные со средствами текста. Понимание такого текста выступает как частный случай распредмечивания, т.е. усмотрения субъективных реальностей (моментов деятельности) при восприятии материальных средств текста. Трактовка текста при таком подходе позволяет изучать процессы понимания либо текстов культуры в целом, либо отдельной разновидности текстов культуры (например, живописи, вербального литературного текста и т.п.), что делает филологическую герменевтику частным случаем культурной {21}герменевтики. Последняя существенна в той мере, в какой деятельность человека объединяет тексты культуры как объекты понимания. Так, в своей жизнедеятельности советские студенты в течение недели в среднем оперируют текстами художественной культуры (включая и чтение художественной литературы) 10,6 часа, причем имеется прямая зависимость между, с одной стороны, затратами времени на эту деятельность и, с другой стороны, успеваемостью (Семашко, 1977). Герменевтическая рационализация этой деятельности очень актуальна, и при этом существенно, что эта рационализация есть не что иное, как рационализация распредмечивания, втягивающая в общий контекст деятельности и интегрирующая и более узкий момент освоения содержательности текстов культуры, и более широкий момент понимания человеческой общественно-исторической деятельности. Это интегрированное освоение действительности через работу с текстами культуры возможно лишь при использовании марксистского методологического подхода к деятельности с тем, что опредмечено.
Противоположный подход (выше он назван вторым) заключается, как уже упомянуто, в том, что общие определения опредмеченного выводятся из рефлексии над опытом оперирования только лишь вербальными текстами. Иначе говоря, закономерности действительности, взятой в целом, выводятся из рефлектированного опыта распредмечивания какой-то части текстов культуры. Очевидно, в этом случае вся герменевтическая деятельность опирается на представление о первичности сознания и вторичности материи и одновременно укореняет это превратное представление. Положение о том, что действительное содержание художественного текста заключено в субъективных реальностях, переносится в этом случае на все действительные объекты. Если отвлечься от тех современных идеалистических построений в герменевтике, которые выполнены просто для преднамеренного обмана публики (см. ниже), то следует отметить, что описываемый подход, на этот раз по искреннему убеждению заблуждающегося мыслителя, присущ и герменевтике, сложившейся в философской системе Эдмунда Гуссерля (1859 – 1938) – современной идеалистической феноменологии, оказывающей огромное влияние на трактовку проблемы понимания текстов во всем мире. Убийственным для самой системы гуссерлианской феноменологии является ее идеализм с присущей всякому идеализму тенденцией к раздуванию универсализации какого-то одного наблюдения над действительностью.{22}
Как отмечал и сам Гуссерль (Husserl, 1952, 196 – 201), это наблюдение касалось опредмечивания субъективных переживаний в материальных, объективно данных формах художественного текста. При этом наметились некоторые методические находки, которые художественно восприимчивый и глубоко эрудированный Гуссерль, потрясенный этими находками, ошибочным образом принял за методологические. Этот алогичный «перескок» интеллигентного ума, обладающего даром философствования, но лишенного подлинного знания социальной действительности, и привел Гуссерля к его идеалистической феноменологии – грандиозной мистификации, навязывающей представление о мире как опредмеченном переживании. Разумеется, нашлись люди, которые поспешили «остолбить» не только эту систему и эту «методологию», но даже (и это имеет важные последствия) и методику феноменологического анализа текста в качестве «исключительной собственности» современного идеализма. Сам Э. Гуссерль нигде не декларировал своего «приоритета» в разработке феноменологических методик исследования текстов культуры – методик, построенных на рассмотрении текстов культуры в качестве таких частных случаев опредмечивания культурных процессов, при которых идеальная содержательность этих широко трактуемых текстов (субъективные реальности, смыслы) берется как их социальная сущность, образующая единство противоположностей с материальными средствами текста как с явлением, непосредственно данным восприятию. Действительно, приоритет в рассмотрении таких методик Гуссерлю не принадлежит, и не лично Гуссерль виноват в распространенности мнения о том, что феноменологические методики исследования текста многими принимаются за «исключительную прерогативу» идеализма.
Известно, что понятиями «сущностные силы», «субъективное в деятельности», «процесс и продукт», «опредмечивание» и др. до Гуссерля пользовался К. Маркс (например, за 15 лет до рождения Гуссерля – в «Экономическо-философских рукописях 1844 года», далее – в «Капитале»). Последователи Гуссерля, наводнившие после его смерти книжный рынок своими сочинениями (во многих случаях вульгаризаторскими), представили дело так, будто эта часть понятийного аппарата – «открытие» и «собственность» идеалистической феноменологии. Эта неявная по форме литературная кража из наследия Маркса настолько банальна, что о ней не стоило бы и писать, если бы она в качестве одного из {23} своих последствий не породила иллюзии, будто бы феноменологическая исследовательская методика в отношении художественных текстов невозможна вне идеализма, поскольку якобы даже исследовательской процедуре достаточно быть феноменологической, для того чтобы оказаться в логическом противоречии с методологией диалектического и исторического материализма. «Обаяние» литературной кражи оказалось достаточно сильным для того, чтобы многие всерьез отнеслись к неогуссерлианским претензиям на «приоритет» и «исключительные права» на те или иные приемы наблюдений и исследований в области восприятия и понимания текста. Между тем, по причинам вполне объективным и никак не связанным с чьими бы то ни было претензиями, один из важнейших типов понимания текста действительным (а не выдуманным в гуссерлианстве) человеком как раз и строится на рефлективном процессе, обеспечивающем корреляцию опредмеченного в тексте идеального и распредмечиваемого в процессе понимания материально- текстового. Феноменология текста фактически не имеет никакого отношения к идеалистической метафизике и выступает как одна из методик герменевтической деятельности, оказывающаяся необходимой тогда, когда сущность того, что было в голове автора текста, приходится усматривать не иначе как через явления, свойственные способу организации текста. Случаев, когда такая сущность не передается знаками прямо, не передается средствами прямой знаковой номинации, а множеством способов опредмечивается в тексте, чрезвычайно много.
Следует также отметить, что методологически филологическая герменевтика не выделяется среди других филологических дисциплин, но отличается от них методически. К методическим особенностям филологической герменевтики относится, в частности, рассмотрение текста не как законченного материала («произведения»), а как материала, фигурирующего в развивающемся процессе понимания. Это особенно отделяет филологическую герменевтику от литературоведения и литературной критики. Последние, в частности, устанавливают место того или иного литературного произведения в системе той или иной национальной культуры. Например, при появлении романа Тургенева «Отцы и дети» М.А. Антонович понял его как клевету на демократических разночинцев, М.Н. Катков – как их прославление, а И.С. Тургенев очень удивился обоим эпифеноменальным пониманиям. Этот исторический эпизод представляет большой интерес для литературоведения, но не для фи{24} лологической герменевтики, исследовательская методика которой исключает внимание к биографиям и наклонностям тех или иных исторических лиц и ориентируется только на текст как объект
