Филологическая герменевтика

идеалистических школ, не признающих диалектики. Вместе с тем, это столкновение теоретических позиций пошло на пользу развитию герменевтики, хотя противоборствующие лагеря так и не смогли сделать как будто естественного вывода о необходимости разрабатывать типологию понимания текстов по критерию типов герменевтической ситуации. Свойственные обеим школам тенденции к универсализациям не позволили им заметить, что и содержательность текстов, и ситуации, в которых осваивается эта содержательность, обладают большим разнообразием и с точки зрения соотношения объективности и субъективности, и с точки зрения соотношения многих других опредмеченных в тексте готовностей человека оперировать категориями.

Впервые термины «объяснять» и «понимать» были противопоставлены Й. Дройзеном в середине XIX века (Droysen, 1858), причем первый термин был привязан к естествознанию, второй – к общественным наукам. Начались поиски «метода понимания». Таковым было объявлено «вчувствование» (эмпатия) (Simmel, 1892). Соответствующие теоретические идеи были синтезированы и развиты В. Дильтеем (1833 – 1911), который во множестве работ проводит ту мысль, что в «науках о духе» (Geistwissenschaften) понимание равно переживанию, а потому герменевтика есть «понимающая психология», т.е. метод описания переживаний. Поскольку «переживание содержится в выражении» (Dilthey, 1924, B. 6, 31), оно постигается путем интуитивного «проникновения в жизнь». При этом от внимания Дильтея не ускользнуло, что понимание собственных переживаний и понимание чужих переживаний – не одно и то же, поэтому были предложены разные «герменев_{32}тические методы» – интроспекция и эмпатия. Эти «методы» тесно объединялись: понимание трактовалось как «нахождение Я в Ты», поскольку якобы «дух понимает лишь то, что он создал». Объективный мир был объявлен «частью переживания», понимание же определялось не как освоение действительности, а как «выражение жизни».

Хотя описываемое направление в герменевтике строилось на глубоко ошибочных общетеоретических основаниях, в нем содержалось, хотя и в мистифицированной форме, определенное рациональное зерно. Во-первых, текст рассматривался как «письменная фиксация субъективности». Это определение отчасти верно применительно к художественным текстам в определенных герменевтических ситуациях. В. Дильтей, разумеется, универсализировал это определение, положив тем самым начало крупным мистификациям в методологии исторических исследований, но для исследований, например, лирической поэзии эта теоретическая мысль оказалась плодотворной. Во-вторых, для филологической герменевтики существенно, что индивидуальное становление знания при понимании (или непонимании) текстов разного типа протекает по-разному. Если я не понял текста о земной гравитации, гравитация все равно будет на меня действовать; если же я не понял текста «Очарованного странника» Н.С. Лескова, то идейно- художественная содержательность этого текста (да и всего произведения) на меня адекватно действовать не будет. Если же я пойму оба текста, т.е. в результате обогащу себя знанием, то это обогащение будет существенно различным в одном и другом случае. Автор первого текста строил его таким образом, чтобы программировать мой логический процесс применительно к содержанию текста. Автор второго вообще строил текст не столько по программе содержания как состава будущего знания и состава частей будущего знания, сколько по программе смыслов, к которым я должен приобщиться. При чтении текста Н.С. Лескова в оптимальном случае у читателя действительно возникают чувствования, состояния и отношения, рефлектирование которых действует на личность читателя также и в том случае, когда это рефлектирование не презентируется сознанию, а лишь реактивизирует рефлективный опыт сходных (или содержательно родственных) чувствований, состояний и отношений. Термин «переживание» с описываемого времени укоренился в герменевтической практике для обозначения неосознаваемой или нечетко осознаваемой рефлексии опыта чувствований, состояний и отношений, провоци_{33} руемых текстом. Для нерефлектированных состояний используется термин «эмоция».

Поскольку при интерпретации текста переживания рефлектируются сознательно и становятся элементами знания о тексте, они могут быть достаточно точно описаны словесными средствами, обозначиться словами, т.е. выступить как значащие переживания. Очевидно, «интуитивность» переживания не является единственным способом его манифестации: интерпретация художественного текста – в принципе такое же объяснение, как и всякое другое, и оно так же необходимо в филологической деятельности, как объяснение необходимо в научной деятельности химика. Кстати, научный текст (хотя и реже, чем художественный) может побуждать реципиента к значащим переживаниям, которые могут осознанно или неосознанно рефлектироваться, но это не делает текста по молекулярной физике «опредмеченным переживанием». Абсолютизация разницы между «объясняющими» и «понимающими» науками – заблуждение, но именно авторы этого заблуждения дали основание для классификации процессов понимания в зависимости от герменевтической ситуации, хотя сами они и не сделали этой классификации: она разрушила бы их универсализаторский, метафизический подход к проблеме понимания.

Как мы видим, вся история филологической герменевтики длительно протекала под влиянием и в рамках идеалистической метафизики. Находки, существенные для методики интерпретации текста, абсолютизировались в качестве принципов идеалистического мировоззрения. Вербальные тексты, являющиеся в действительности лишь одним из продуктов культуры и лишь одним из инструментов отражения и освоения действительности, превращались в ту «последнюю инстанцию», куда предписывалось обращаться для построения универсальных онтологий. Рассмотрение всего мира как «текста» (или даже как «знака») практикуется в идеализме до сих пор. Очевидно, идеализм как мировоззрение несовместим с научным статусом филологической герменевтики. Основы подлинно научной герменевтики заложены Карлом Марксом в его учении об обществе. В «Капитале» Маркса с невиданной мощью дается пример становления нового знания, т.е. деятельности понимания, приводящей к возможности за отношениями вещей усмотреть, «прочесть» отношения людей. Подлинное понимание общественных отношений, всех человеческих живых способностей, всей субъективности общественного _{34}человека достигалось через распредмечивание предметно-объективного. Само понимание было показано в «Капитале», причем не как «объект» знания, а как процесс субъективной деятельности, направленной на «скрытые смыслы», на неявно данные сущности, на превращенные формы, на раскрытие сущности человеческих отношений, скрытых миром произведенных и производимых предметов, включающим, в частности, и тексты культуры.

Множество мест в сочинениях Маркса и Энгельса посвящено критическому разбору текста – начиная с разбора романа Эжена Сю «Парижские тайны» в «Святом семействе». Значительная часть соответствующих мест в сочинениях Маркса и Энгельса собрана Мих. Лифшицем в известном двухтомнике «Маркс и Энгельс об искусстве» (ряд изданий). Эти интерпретации текстов не являются у Маркса и Энгельса «иллюстрациями к ходу мысли», а выступают как органическая часть процесса становления знания о социальной действительности. Вопрос о трактовке Марксом, Энгельсом и Лениным проблем понимания и методов интерпретации будет рассмотрен в специальном пособии, здесь же лишь отметим, что объективность понимания и истинность возникающего из него знания трактуются классиками марксизма на основе положения об исторической обусловленности отражения человеком социальной действительности. Объективность и социально-исторически обусловленная конкретность понимания текста выступают в единстве. Понимание текстов людьми – один из моментов общественно-исторической деятельности, а не результат успеха или неуспеха той или иной личности в акте понимания. Социальная позиция играет в процессе понимания выдающуюся роль, столь же выдающаяся роль принадлежит и мировоззрению, тесно связанному с социально-политической позицией реципиента и интерпретатора текста. Было также показано, что понимание, возникающее при постижении мира в теоретических понятиях, отличается от художественного освоения мира (Маркс, Энгельс. Соч., 2-е изд., т. 12, 727 – 728). Одновременно было обращено внимание на то, что при организации понимания научность и художественность выступают в единстве, и не случайно Маркс говорит о подготовленных им томах «Капитала», что «у них есть то достоинство, что они представляют собой художественное целое» (Маркс, Энгельс. Соч., 2-е изд., т. 31, 111 – 112).

Упоминаемые здесь и многие другие идеи Маркса оказали определя_{35}ющее влияние на все последующее развитие учений о понимании и, в частности, на филологическую герменевтику. Однако в более поздних сочинениях авторов-идеалистов, возомнивших герменевтику «своей вотчиной»,