Филологическая герменевтика

мысли Маркса либо искажались, либо использовались без ссылок, причем в каждом из единств противоречий, присущесть которых действительному процессу понимания была показана Марксом, пишущие идеалисты ухватывались за одну из противоположных сторон дела и универсализировали ее. Так, современная идеалистическая герменевтика замалчивает понятие «объективность понимания» и усиленно оперирует представлением об относительности понимания, выводя эту абсолютизированную относительность иногда из исторических обстоятельств акта понимания, чаще – из биографических характеристик и мнимых порочных страстей понимающего лица, еще чаще – из обывательских представлений, зафиксированных в поговорках «Всяк по-своему понимает» и «Чужая душа – потемки».

Даже традиционная для философов-теистов проблема «существования чужих душ» трактуется в стиле герменевтического пессимизма: если «чужие души» и существуют, то содержание их абсолютно непонятно. В свое время даже римский папа счел бы ретроградной такую «герменевтику», превращающуюся в «теорию абсолютной непонятности», но в наше время институционализованная система буржуазной идеологии попросту нуждается в герменевтическом предисловии к «учению» о непознаваемости объективной истины.

Разумеется, в этих условиях появление действительно новых идей в герменевтических теориях идеализма стало крайне затруднительным. Последней идеалистической теорией, где эти идеи все же появились, была феноменология Э. Гуссерля. У этого автора каждое новое положение, интересное с точки зрения теории понимания текста, универсализировано и при этом мистифицировано в столь сложной степени, что «вылущивание» простых и ясных истин из многослойной метафизической шелухи представляет определенные трудности. Предпочтительно поэтому не рассматривать здесь процедуру такого «вылущивания», а ограничиться рассмотрением положений, действительно полезных для филологической герменевтики, оставляя в стороне те мистификации, без которых система Гуссерля не могла бы быть очередной метафизической системой в идеализме.

Во-первых, было показано, что субъективные реальности, опредме_{36}ченные в текстах культуры, образуют открытую систему и при этом поддаются типологизации. Во-вторых, выяснилось, что субъективные реальности (смыслы) «интенциональны», т.е. обращены на объект, чтó вместо ограниченного набора опредмеченных идеальных конструктов («любовь», «воспоминание» и т.п.) дает неограниченный набор опредмечиваемых смыслов типа «любовь этого человека к широкому простору морей» или «память о том, каким красный партизан Сергей видел себя тогда, когда делалась эта фотография». В-третьих, стало ясно, что субъективные реальности такого рода, опредмеченные в тексте, могут по-разному подвергаться рефлексии. Они могут либо стать предметом знания («Я знаю, что этот текст – о переживании этим человеком любви к широкому простору морей»), либо средством реактивации собственных переживаний реципиента, зависящей от «горизонта понимания» (читая о герое, любившем простор морей, реципиент вновь испытывает чувство привязанности к родным местам, хотя бы и далеким от моря), либо средством провоцирования новых переживаний (например, любви к широкому простору морей, которых реципиент никогда не любил и даже не видел до встречи с этим пассажем в тексте). Эти эффекты могут совмещаться, но они получаются в результате разных техник понимания, действующих, впрочем, одновременно в разных сочетаниях.

Техника, приводящая к формированию у реципиента определенной программы значащих переживаний, названа Гуссерлем «феноменологической редукцией». И сам термин, и его интерпретация имеют у Гуссерля достаточно мистифицированный характер: для осуществления «феноменологической редукции» надо «взять действительность за скобки» и «жить в той действительности», которая образует «мир этого текста» и т.д. в том же духе. Фактически же дело касается особой формы переконцентрации установки (от неактуального для понимания материала к актуальному для понимания), при которой возникает своеобразное субъективное состояние реципиента, программируемое данным текстом. Такие явления очень распространены при оперировании текстами культуры. Например, актер, к которому по роли обращаются как к Дону Карлосу, не занимается в момент этого обращения деятельностью припоминания того несомненного и объективного факта, что час назад к нему столь же адекватно обращались как к Сергею Петровичу Смирнову. Аналогичным образом школьник, зачитавшийся текстом романа Вальтера _{37}Скотта «Айвенго» и услышавший просьбу бабушки сходить в магазин за хлебом, отрывает глаза от книги и несколько секунд находится в подобии «сумеречного состояния» от удивления, что перед ним не средневековые рыцари, а его современные родственники. Во многих герменевтических ситуациях эта форма практического художественного абстрагирования реципиента – такая же «рамка» для ряда конкретных техник понимания, как распредмечивание форм текста или реактивация прошлого опыта переживаний.

Даже и после смерти Э. Гуссерля, при распространенности сочинений и взглядов лишь его не столь значительных последователей, идеалистическая феноменология служит основанием для единственного сообщества авторов, специально занимающихся субъективными реальностями. Эта тематика очень существенна для развития как филологической герменевтики, так и некоторых других дисциплин, особенно педагогики. Без феноменологии текста – освобожденной, разумеется, от идеалистических мистификаций и гуссерлианской «системообразующей» метафизики – невозможно построить типологию понимаемого (в том числе вызывающего трудности понимания) художественного текстового материала.

Это тем более существенно сейчас, на рубеже XX и XXI веков, когда тексты всех видов искусства дают информацию очень уплотненно и поэтому во множестве случаев ограничивают роль средств прямой номинации, простого знакового наименования субъективных реальностей, релевантных для организации понимания. В градации классической художественной литературы эта линия начинается с Достоевского и Диккенса, в советской литературе она особенно заметна. А. Гайдар не начинает «Чука и Гека» с сообщений такого рода: «Отец этих двух мальчиков находился в длительной командировке в отдаленной местности, которая казалась оставшимся в Москве сыновьям чем-то пронзительно-увлекательным, похожим сразу и на песню, и на волшебную сказку, и если разобраться в сути дела, то мальчики были правы». Гайдар начинает по-иному: «Жил человек у синих гор»[1], и в этом предложении, весьма сложном по художественной структуре и при этом обеспечивающем художественное «переживание простоты», содержательно присутствует в опредмеченной форме все упомянутое в только что приведенном прямо-номинирующем тексте и намного больше упомянутого. Современный филолог умеет интерпретировать корреляции десятков тексто_{38}вых средств этого начального предложения из четырех слов с очень важными смыслами, которые программируются в тексте Гайдара для реципиента, но задача герменевтической деятельности заключается как раз в том, чтобы научить всю массу реципиентов, во-первых, понимать такие тексты без интерпретации, во-вторых, непосредственно усматривать преимущества идейно- содержательных текстов над текстами буржуазно-обывательского «кича», лезущего во все щели в своем упорном стремлении вытеснить тексты демократической и социалистической культуры.

Вопрос о субъективных реальностях текста – это вопрос и о том, что в тексте может содержаться, и о том, как эту содержательность следует осваивать, и о том, как оптимальные способы этого освоения можно распространить. Простую неявность смыслов Гуссерль, в духе своей системы, истолковал как «трансцендентальность феноменов», физическую природу мира поставил в зависимость от субъективных реальностей текстов культуры, смешал проблемы опыта освоения действительности с псевдопроблемами собственной методологии и совершил множество других ошибок. Однако внимание к опредмеченным в тексте субъективным реальностям, в том числе очень частным и дробным, усугубилось в филологической герменевтике XX века не без влияния Эдмунда Гуссерля. Значащие переживания (под названием «интенциональные чувства») типа «убедительность того-то и того-то», «подозрительность в отношении достоверности того-то и того-то» были противопоставлены «не-интенциональным» низшим эмоциям (Husserl, 1975, 50), т.е. были положены начала классификации субъективных реальностей.

Влияние феноменологии Гуссерля было столь значительно, что даже в позитивизме были полупризнаны внутренние состояния психики при рецепции текста (см. Tolman, 1932), а в позитивистском историческом источниковедении началось действительное изучение стиля текстов (см. Gay, 1974). Практика интерпретации корреляций между смыслами и средствами текста стоит в 1982 году намного выше, чем это было во времена Вольфа и Бека, внимание к соответствующей проблематике достаточно велико в