утопивший, меня в довольстве. На сцене ясно начала выявляться основная фигура. От акта к акту представление, казалось, улучшалось; один выход сменялся другим с мягкостью и многозначительностью, и я сподобился сделать наблюдение, что безмятежность и серьёз были всегда к месту в этой восхитительной драме. Я с удовольствием говорил бы о ней столько времени, сколько израсходовало её преподнесение.
ТАВЕРНА НА ОПУШКЕ
Я сидел с удовольствием, то есть изображая налёт недовольства, чтобы не иметь вида чрезмерной удовлетворённости, в таверне на опушке роскошного леса, сквозь красоты которого неоднократно прогуливался, коим фактом я не имею никаких оснований гордиться, о чём скромным образом вполне осведомлён. Пока я послушно ел и пил и играл в преклоняющегося перед природой купчика, вдруг распахнулась дверь и вошёл некто, возопивший: «Если б он снова стал самозабвенен! Ведь раньше же он был!», с коими словами и удалился в рядом расположенные покои. Хозяину было угодно обратиться ко мне с вопросом, не я ли тот затерявшийся в глубинах паренёк, кого с усердием ищут дамы, обращение, на которое я нашёлся сказать: «В былые годы я прочёл книгу «Долой оружие» госпожи Берты фон Суттнер[26]» «Ах, вот как?» — в ответ, — «очень, очень мило! По всей видимости, вы действительно интеллектуал.» Листочки чудесно огромного, глубокого леса вели перед окнами столового зала неисследованное, радостное бытие, и тут вошли две дамы, пританцовывая таким образом, словно бы мнили танец внушающим почтение, и были, в некотором отношении, правы, поскольку способ их танцевального вхождения казался умеренным, воплощающим самое приличие. Случайно присутствовавший господин, польщённый зрелищем, пригладил усы. Двое крестьян говорили о ценах, а за дверьми громко смеялся ребёнок, словно бы вливая потоки серебра и злата в комнату, украшенную портретами сынов отечества. Ни кому иному нежели мне собственной персоной принадлежали высказанные в этот момент реплики, поскольку мне, должно быть, остро желалось внести свою ноту в беседу. Мне пришло в голову, что я время от времени красовался в лучах мысли написать пасторальный роман, в котором бы многое говорилось бы о любви и т.д. Тем временем, к присутствовавшим присоединился юный, хорошенький человек, несомненно прелестными дамами признанный за того, кому они дали понять, что по нему–то они и скучали. От радости этой встрече после разлуки, хозяин, в свою очередь, пустился в триумфальный танец, и все, кто за ним наблюдали, вынуждены были признать, что он достойным примера образом справился с задачей. Чтобы придать себе определённую значимость, я вытащил из кармана ежедневную газету и сделал вид, словно бы читаю её, несмотря на то что был полностью знаком с содержанием, ранее уже пробежав слог за слогом. Одна из статей касалась жизнерадостного одиннадцатого столетия. Что касается призыва Берты фон Суттнер, обратился я к полноте имеющихся в столовой зале, то обстоятельство, что всякая прекрасная идея может оказаться несостоятельной, является по–человечески объяснимым. Дамы улыбнулись; хозяин же покачал головой, как если бы желал подать мне знак: «Дружище, по крайней мере, сейчас — не порть радости развлечения.» Незнакомец в усах высказал мнение: «Он полагает, что ему следует казаться серьёзным, поскольку подозревает, что мы считаем его беззаботным.» По просьбе обеих добросердечных особ, чьим слугой он казался, он покорно сел за рояль, сыграл что–то вроде песни, сопровождая музыку, извлекаемую трепетными руками, наипроникновенным пением. В одном из посетителей, который сидел за столиком, имевшем оттенок чего–то отдалённого, я словно бы распознал некоего актёра. В пении, как в рамке, представилась мне картина тех, кого только что по–деревенски чествовали. Заказы вспархивали, как голубки; хозяин спешил туда–обратно; прислуга с улыбкой подавала востребованное; стаканы стремились в звенящее соприкосовение; ножами и вилками орудовалось с толком.
Гляди, читатель, вот так пишутся сочинения, о которых предполагают, что их воздействие приятно, и я надеюсь, что в этом случае так и есть.
ЛЕСНОЙ ПРАЗДНИК
Вряд ли смогу я прийти в воодушевление по поводу этого воскресенья. В первую очередь, я кое–где подкрепился при помощи кое–какого кекса. А в остальном я мог бы пожелать себе, чтобы я не пил. Мое мнение всякое воскресенье было отмечено, в смысле, слишком отмечено, питьём. Поскольку я остался трезв, в этот раз у меня не создатся захватывающей прозы; надеюсь, что могу это обещать. Ни женщина, ни девушка, ни бледный восприимчивый юноша не получат случая восхититься строками, занимающимися тем кругом, в который мои шаги привели меня, неожиданным образом. На протяжении всего воскресенья мои шаги оставались шажками. Мои раздумия встречали мои аплодисменты, а теперь я заслышал нечто, и это нечто было колесом Фортуны, каталось вокруг, шелестя в кружениях и мчась с пузыристым посвистом. Кто–то привёл в движение это колесо; этому обстоятельству я был рад, и эта радость была небольшой, короткой, но здоровой. Скучно, но не скучая, я стоял себе, имея приятное чувство замечательного солдатика навытяжку. Я стоял на чём–то мягком и чистом; моя скука была обильна и очень мне нравилась. Когда я скучен страждущей по краткосрочности окружающей среде, для меня это более выгодно, нежели надоедать самому себе. Карточки на пиво и сахар были вынуты из–под прилавка соответственными избранниками. Я счёл пиво приемлемым, предоставив сахару оставить себя в покое. Постепенно во мне проснулось твёрдое убеждение, что я нахожусь в обрамлении лесного праздника. Моя соотносящаяся с этим фактом пропитанность, стало быть, ничуть меня не обманула, так что я осмотрелся по сторонам и с неоспоримой дружелюбностью воспринял весёлости и очаровательности. Как нежеманно, без всякого усилия произношу я это! Приветствуя пришедшую навестить меня воскресную мягкость, я, в то же время, заботился об избежании слишком большого напора этого по сути прекрасного, подобающего ощущения. Вторая пивная контрамарка была сочтена мною уместной. Я купил у девушки выпечки; время от времени колесо Фортуны снова начинало шелестеть; отражающий деревья пруд или омут лежал в ближайшей близи. Музыкальный корпус отыграл своё и возжелал утолить жажду. Пиво в стаканах имело вид, долженствующий его характеризовать. Собачки выпрыгивали из–под дамских подолов; ветви парили над стоящими и лежащими кругом фигурами. Сахарная палочка служила вешалкой для шляп. Набрасывали кольца. Либо крючок улавливал кольцо, либо давал ему улизнуть. Хлеб нарезался на куски. Кто–то сказал: «От колбаски адски хочется пить; дай попью.» Моё довольство не прибавлялось и не убавлялось; полчаса оно оставалось одинаковым. Приблизительно столько времени потребовалось на обозрение праздника. Не всякое наслаждение может или хочет оставаться в рамках. Некоторым, возможно, не по нраву, когда писатель пишет без темперамента, а зритель лишь немного развлечён зрелищем. Тем не менее, говорю я себе, этот набросок неплох.
СЕЛЬСКОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Отходя от нежного отрока, за играми которого я наблюдал, дамы и господа проходили мимо с воскресным спокойствием и непременно так или иначе обращали на него внимание, к которому он был совершенно невнимателен, и, оставляя за спиной туфли, несомые воспитательницей отрока, снабжённые каждая четырьмя пуговками, я отправился в сельскую местность.
«Вы идёте со своеобразной спешкой, вам самому так не кажется?» — обратилась ко мне фигура, сообщившая, что разыскивает беглеца из психиатрической клиники.
На вопрос, кто я такой, я ответил: «Надомник.»
«А где вы живёте?»
Я проворно указал свой адрес.
«И куда вам угодно так нестись?»
«Меня влечёт исключительно пресловутый Жиль де Рец[27], былой феодал, равного которому не видала европейская цивилизация.»
«Когда же жил этот предположительно великий господин?» — было вопросом. Это был осторожный, тихий вопрос. Ответом было: «В средневековье.»
