вашу высокую и благородную миссию». А в это время Добровольческая армия уже заливала землю народной кровью, порола крестьян, вешала рабочих. Прочитал я в газете эту речь — и побежал в меньшевистский комитет. Спрашиваю: «Можно мне присутствовать на заседании, когда будут исключать Николаева?» — «За что?» — удивился секретарь «А за речь, сказанную на вокзале». — «Вы, — говорит, — с ума сошли. Эту речь мы в комитете составляли». Я постоял, постоял и побрел домой. А недавно попал мне в руки номер «Правды» с «Письмом к рабочим и крестьянам» Ленина «Меньшевики и эсеры, все без изъятия, помогают заведомым бандитам, всемирным империалистам, прикрашивая лжедемократическими лозунгами их власть, их поход на Россию, их господство, их политику», — прочитал я там. И до того стыдно стало! Стыдно и больно!.. Особенно, когда прочитал в конце письма: «Долой колеблющихся, бесхарактерных…» Вот уж поистине не в бровь, а в глаз мне!.. — Студент встал, прошелся по беседке и угрюмо сказал: — Извините, что так подробно о себе… Наболело у меня.
— Нет, это интересно, — живо отозвалась Ляся. — Я таких людей еще не встречала.
— Поверьте, я даже хотел махнуть на все рукой и пойти на сцену. Не все ли равно, кто будет играть Гамлета — меньшевик или большевик! Но подумал и решил: нет, искусство не обманешь, от жизни никуда не уйдешь, разве только в могилу. Подумал и так позавидовал одному мальчишке, простому сапожнику, с которым когда-то на любительской сцене подвизался. Уж он-то не знал бы сомнений!..
— Какому… сапожнику?.. — насторожилась Ляся. — Как его звали?
— Мальчишку? Артемкой. А что?
— Артемкой?!
— Неужели вы его знали? — удивился студент. — Но откуда? Ведь это было так давно, а вы только с лета здесь. Он пропал, исчез, как сквозь землю провалился. Или вы его в другом месте встречали?
— Нет… — покачала Ляся головой. — Расскажите мне о нем все, что знаете.
И студент Алеша Лунин, не пропуская ни одной подробности, рассказал, как пришел однажды к ним, гимназистам, босоногий мальчишка-сапожник, чтоб тоже играть на сцене, как долго не давали ему роли и смеялись над ним, как поразил потом он всех своей необыкновенной игрой, как великодушно взял на себя «вину» гимназистов за «крамольную» пьесу и попал в каталажку и как, наконец, исчез из города, не оставив и следа.
Ляся слушала, низко опустив голову. А когда подняла ее, Лунин в испуге вскрикнул:
— Боже мой, у вас в глазах слезы!.. Но почему же, почему?
— Так, — сказала Ляся отворачиваясь, — просто день такой мокрый. Я сегодня уже плакала раз.
Еще одного повели
Дождь не прекращался несколько дней. Немощеные улицы окраины утопали в грязи. Кубышка и Ляся почти не выходили из дому. Даже в полдень в комнате было сумрачно. Ляся томилась еще сильнее. Как ни далеки кукольные представления от гармонического мира звуков и движений, но даже Петрушка был отдушиной для артистической натуры девушки, особенно в последнее время. Теперь же и Петрушка умолк, будто из него вынули неугомонную душу озорника и пересмешника.
— Скорей бы отсюда! — с тоской говорила Ляся. — У меня здесь сердце болит.
— Еще бы не болело, когда того и жди… — ворчал Кубышка.
— Не только поэтому, папка… Тут столько всяких воспоминаний…
…Возвращаясь с завода, Иван Евлампиевич, хозяин домика, сумрачно рассказывал:
— Совсем очумели, проклятые! Хватают кого попало. Им там, на фронте, по зубам дают, так они тут отыгрываются. Ну да не отыграются! Скоро уж, скоро…
Однажды он задержался так, что Марья Гавриловна, его жена, даже забеспокоилась. Пришел, когда уже стемнело, и на плече принес мешок с чем-то.
— Вот, — положил он мешок на топчан, — приданое вам. Сказано так: хоть и грязища кругом, а завтра с куклами выйдите в город обязательно. Покажите для отвода глаз чего-нибудь — и домой. А вечером переоденетесь и пойдете огородами в Блюковский переулок. Там вас на извозчике один студент будет ждать. Он вас и доставит до причала.
— Какой студент? — подозрительно спросил Кубышка.
— А рыженький. Да вы его, сказал Герасим, знаете. Это ему вроде первого партийного поручения. У него и документы ваши. И вот еще что: не говорите покуда Ваське нашему, а то тут реву не оберешься. Еще за вами увяжется.
В мешке были сапоги, стеганки, вязаные фуфайки. Кубышка и Ляся тотчас же принялись все это примерять. Конечно, не все было впору, а сапоги так даже совсем не держались на Лясиных ногах, и ноги пришлось обмотать полотенцами.
Кубышка повеселел. Он помнил совет Герасима ничего «такого» в представления не вводить, но его так и подмывало ввернуть напоследок парочку доходчивых пословиц, и он мысленно перебирал все, что могло подойти к случаю. Отправляясь на другой день в город, он сунул в свой сундучок и Благоразумного.
В сырой, дождливый день народу было на рынке не густо, но все так же тянули слепцы свое «Мимо царства прохожу», и все так же одноногий всех оповещал, что завтра он уедет в Ростов и ляжет там на операцию.
Кубышка расставил ширму, вяло провел обычное представление и, подавив в себе соблазн выпустить Благоразумного, «свернул» свой театр.
Кукольники медленно шли по городу, в последний раз оглядывая его добротные особняки, скверы, церкви, Кубышка — с надменным презрением, Ляся — со скрытой болью.
Вот двухэтажное белое здание с длинной вывеской наверху. На синем поле вывески — выпуклые золоченые буквы: «Гимназия». Вот растянувшийся на целый квартал и уже весь облетевший сквер. В светло-серых шинелях и синих фуражках с серебряными гербами по скверу снуют туда и сюда юркие гимназисты. А вот и чугунные ворота; там, в глубине двора, барский дом-вилла, а в нем засело второе отделение контрразведки, прославившееся своей особенной жестокостью. Кубышку обжигает дерзкая мысль:
— Давай-ка, доченька, «попрощаемся» с этими выродками!
Посредине сквера, прямо против чугунных ворот, он быстро расставил свою ширму и начал представление.
Тотчас же кукольников окружили гимназисты. Старшие слушают с деланной снисходительностью, малыши не мигая смотрят на кукол блестящими глазами и вспугивают галок взрывами рассыпчатого смеха. Подходят и взрослые и тоже слушают ухмыляясь. Но вот на ширме появляется Благоразумный. Петрушка отворачивается и хочет уйти.
— Куда же ты, Петр Иванович? — спрашивает Ляся.
— А ну его! — отвечает Петрушка. — Тошно смотреть, не то что разговаривать.
— А ты все-таки поговори: может, ума наберешься.
— От него-то? Как бы не так! С собакой ляжешь — с блохами встанешь. Ну уж ладно, поговорю… Изволите прогуливаться, барин? Наше вам почтенье в то воскресенье!
— Ты опять тут, балагур? — отвечает ворчливо Благоразумный. — Все в рассужденья пускаешься? Ты богу угоди, а сам думать погоди.
— Значит, нам жить в кротости, а нас палкой по кости? — язвительно спрашивает Петрушка.
— А хоть бы и так. Не твоего ума дело — рассуждать. Всяк сверчок знай свой шесток. Да работай поусердней — вот и сыт будешь.
— Мы и так стараемся, ваша милость, живем — не тужим, бар не хуже: они на охоту, мы — на работу; они — спать, а мы — опять; они выспятся да за чай, а мы — цепами качай…
— А ты потише, потише! Тише едешь — дальше будешь. Сильную руку богу судить.
— Вона! Собором и чёрта поборем!.. — задорно смеется Петрушка.
— Ну, ты это брось. Делай мирно: недоволен — подай в суд, там разберут.
— Уж это верно! Суд — что паутина; шмель проскочит, а муха увязнет.
