что в душе трусит перед такими, как этот Гребенюк. А Лучина? Нет, не похоже, чтобы Лучина трусил!
— Здравствуйте, товарищ Лучина! — сказал Володька секретарю горкома, вскоре же после памятного бюро встретив его около горкома.
— А, Мишуков! Здравствуй, — приветливо, но коротко бросил Лучина.
Володька остался доволен, что секретарь не забыл его фамилии, но его задело, что тот не спросил ничего о Саше. «Нужна ему какая-то там Саша!.. — не без горечи решил Володька. — Он, наверное, и думать о ней забыл». А он, Володька, вот мучайся…
Вечером он бродил по Крутой улице, неподалеку от Сашиного дома. Там горело всего лишь одно одинокое окно, и на свежем снегу почти не было видно следов от крыльца.
И вдруг Володька опять увидел Лучину. Секретарь горкома шел по узкой, темной улице, сунув руки в грудные карманы зимнего пиджака, хрустя калошами. Шел и смотрел номера домов на заборах и калитках.
Лучина тоже заметил Володьку и остановился.
— Ты опять? Давай-ка зайдем вместе к Покровской.
— Зачем? — шепотом спросил Володька. — А если «тот» дома?..
— Испугался? — усмехнулся Лучина и подтолкнул его. — Пойдем, пойдем!
Крыльцо было темное, неосвещенное, все под снегом. Лучина постучал и прислушался. Какая-то старуха спросила через неоткинутую цепочку, кого надо.
— Сашу Покровскую, — громко сказал Лучина.
Старуха сообщила, что Саши дома нет: пошла за керосином.
— У нас тут вечерами не торгуют. Так она либо на Соборную, либо на Колтушиху. Скоро-то не воротится.
— Простите, вы не мамаша ли товарища Гребенюка? — спросил Лучина к удивлению Володьки. — Сына вашего нет дома? Тогда нам бы хотелось с вами поговорить. Вы не бойтесь, откройте.
Старуха подумала и впустила их. Лучина и Володька вошли в плохо освещенную кухню. Пахнуло сыростью, печной золой. Лучина спросил, где же комната Саши. Старуха толкнула незапертую дверь, повернула выключатель.
…Старый, обесцвеченный, продавленный диван с высокой спинкой и костистыми валиками. Кожа на сиденье вся истрескалась, как старческие щеки. Стол с гнутыми ножками, ничем не покрытый, пустой. Смутные стенные часы в большом черном футляре, с позеленевшим тарелкообразным маятником, который, кажется, давным-давно застыл, не качается. Левитановский «Март» на стене, но света в комнате мало, и в картине совсем не заметно солнца, будто она покрыта налетом серой тоски. И тут же рядом на гвозде — знакомая Володьке черная Сашина телогрейка.
— А в чем же она пошла? — тревожно спросил Володька.
— Я полушубчик свой дала. А то куда ж в такую даль в легком ватничке?.. — Старуха вздохнула и сообщила: — А гардероб с зеркалом да еще кроватку свою она продала летось. Соседи взяли.
— Вы Сашина свекровь? — повернулся к старухе Лучина.
— Да ведь как сказать-то?.. Жили они… Отпираться не буду. Теперь вроде не живут.
— Что же, сын ваш не хочет с Сашей жить?
— А кто ж его знает? Рази он скажет толком? Она тоже вроде бы хоронится от него теперь…
— Понятно, — сказал Лучина.
— Его дома-то нету неколи, — откровенно продолжала старуха. — Когда нету его, мы с Александрой-то вместе харчимся. Она девка-то ничего, тихая. Купит что, я сварю. Придет, похлебаем. А уж когда сам-то приедет, мы уж с ней по разным углам сидим. От греха…
Старуха спохватилась, не лишнее ли она рассказывает про своего сына, и стала поспешно объяснять:
— Он у меня тоже ничего. Колька-то. У меня их четверо, и все хорошие ребята. Петро в машинистах. Федька в Москве в магазине работает, Витька — шофером… А Колька-то меньшой, он у меня самый бедовый, грамотный такой, куда тебе!.. Ему слова не скажи, сам все знает. А ведь грудь у меня до трех годов не бросал, до того желанный был дитенок! Голодные годы-то были…
Мрачные мысли одолели Володьку. Правда, он хоть и родился в гражданскую войну, но особенных бед не знал: голодным его спать не клали, и ребячьи его ноги никогда не стыли на холодном полу. Володька думал о странных словах старухи: «До трех годов грудь у меня не бросал…» А теперь вон какая ряшка: шапкой не закроешь!..
— Вы не с Украины? — спросил Лучина старуху.
— Тамбовская я. А мужик-то у меня, второй-то, Колькин отец, он полтавский. В солдатах был, стояли рядом, он ко мне в дом и пошел. Ничего был мужик, пил только… Всего навидалась, сыночки!..
Чувствовалось, что старухе не с кем поговорить. Она, наверное, потому и пустила незнакомых людей, чтобы отвести душу от старушечьего одиночества.
— Еще-то придёте? — спросила она, хотя и забыла поинтересоваться, кто же такие Лучина с Володькой и зачем они сюда пожаловали.
— Придем. Вот он придет. — Лучина указал на Володьку.
Они вышли и некоторое время шагали молча.
— Однако у вас на заводе не побеспокоились, чтобы пальто этой Саше купить, — сказал Лучина. — Могли бы и поторопиться. Она-то не долго думала, когда свое на огонь кинула.
«Это хорошо, что он помнит!» — обрадовался Володька. И сказал:
— Купим обязательно!
Опять помолчали, потом Володька решился заметить:
— Ну и тип этот Гребенюк! По-моему, и мать его боится… — И спросил вдруг, мучаясь собственным вопросом: — Товарищ Лучина, а что, если он ее бьет?..
— Кого, мать?
— Нет… Сашу.
— Ну, а вы на что? — Лучина приостановился. — В комсомол приняли, а защищать дядя будет?
— Понятно! — сказал Володька, подражая интонации Лучины.
Он снова долго не решался, потом спросил:
— Товарищ Лучина, как же все-таки она могла… с ним?.. Как вы это представляете? — Володька страшно засмущался.
— Одиночество, — коротко сказал Лучина. — Страшная это штука. Ну, ты шагал бы домой.
Но Володька не отставал, проводил Лучину до горкома. Он ждал, что тот скажет, зачем все-таки он отправился этим вечером на Крутую улицу, на поиски Саши. Что он хотел сделать для нее? И Лучина понял его мысли.
— Я хотел ей предложить на Дальний Восток поехать. Мы бы ей дали комсомольскую путевку. Лучше будет ей климат переменить. Вот и ходил посмотреть заодно, что у нее за домовладение такое. По-моему, чепуха — развалюха. Да и этих… которые ее уплотнили, их теперь все равно не выпроводишь.
— Это Гребенюка? — спросил Володька.
— Ну да. — Глаза у Лучины зло хмурились, — решил экспроприировать частную собственность. Свой- то домишко соорудить труднее. Ну, будь здоров!
Он вошел в здание горкома. А Володька потоптался перед освещенным подъездом и, хотя сильно озяб, вдруг повернулся и быстро зашагал на бывшую Соборную улицу, где у москательного магазина он еще надеялся найти Сашу и помочь ей дотащить до дому скользкий, тяжелый бидон.
— Ну почему же ты не хочешь, Саша? — нерешительно спросил Володька. — Все-таки Дальний Восток — это знаешь!.. Лично я бы с удовольствием поехал.
— Нет, — тихо улыбнувшись, сказала Саша. — Сейчас я не могу отсюда уехать…
— Тебе что же, может, халупы своей жалко? — старался заглянуть ей в глаза Володька, смущаясь и втайне надеясь, что она жалеет не о доме, а совсем о другом…
— Нет, — сказала Саша застенчиво. — Просто я теперь не могу.
Горячее подозрение обожгло Володьку. Он постарался напустить на себя серьезность и нарочно сгустил голос.
