— У тебя что… ребенок будет?.. — спросил он, чувствуя, что нестерпимо краснеет.
— Что ты!.. — смутилась и Саша. — Нет, что ты!..
Они разговаривали в безлюдном красном уголке завода «Металлист». Здесь Володька принимал по комсомольским делам. Он сидел за столом, избрызганным фиолетовыми чернилами, подперев темными от металла ладонями похудевшие за последнее время щеки. Володька выглядел совсем юно, и это его угнетало. Стрижка под бокс, круглые черные глаза с чуть заметными ресницами, нос уточкой, нижняя губа чуть отвисла сердечком и треснула посредине. Только усы, слава богу, уже показались, темненькие, жесткие.
— Значит, не хочешь, Саша? И не скажешь почему?
— Я не могу тебе сказать… — снова улыбнулась Саша, так помилевшая за последнее время.
Может быть, ее хорошило новое пальто с лисьим воротничком, которое ей купили на завкомовские деньги. Пальто было синее, в цвет Сашиных глаз. И русая коса так красиво лежала на синем сукне.
— А я думал, — Володька сглотнул слюну, — может быть, вместе бы поехали… Мне тоже путевку дадут, если попрошу.
— Тебе же скоро в армию.
— Ну и что?.. Можно и оттуда в армию. Но раз ты возражаешь…
Володька затеребил какие-то бумажки, полез для чего-то в стол. Потом откашлялся и сказал:
— Слушай, комитет мне поручил обследовать твою жизнь. Какой у тебя адрес?
Саша посмотрела на него с удивлением.
— Ведь вы же у меня были…
— Кто мы? — Володька опять начал краснеть.
— Ты с товарищем Лучиной. Ведь были, правда?
— Были, — сказал Володька. — Ты за керосином уходила. Я тебя тогда, между прочим, искал на Соборной улице и не нашел… Ты, наверное, на Колтушиху пошла?
Саша кивнула. В глазах у нее синела радость. Но она глядела мимо Володьки.
— Сказала бы мне, я бы притащил тебе керосину, — тихо сказал Володька. — Что мне, трудно, что ли?.. Ты мне всегда говори, если тебе что надо…
Он вдруг заметил, что Саша уже что-то хочет просить. И подался вперед. Но Саша только спросила с нежной таинственностью:
— Вова, ты не знаешь, как… его зовут?
— Кого?..
— Лучину…
Володька растерялся.
— Не знаю… Как-то ни разу не слыхал. Зачем тебе?..
Саша не ответила. Лицо ее улыбалось, синели глаза, розовели щеки.
«Кукла! Наверное, влюбилась…» — вдруг с досадой подумал Володька, стараясь отвести глаза от Саши. И спросил ревниво:
— Он что, понравился тебе?
Саша кивнула головой.
— Он такой необыкновенный! — сказала она искренне.
Под Володькиным отчуждающим взглядом она не смутилась: видно, ей было очень хорошо от собственного чувства.
— Ну ладно, — сказал Володька. — Мне сейчас некогда, ты иди.
Когда остался один, сжал голову, стриженную под бокс, потом положил щеку на зачерниленную крышку стола.
— Вот черт!.. — сказал он вслух. — Не везет же человеку!..
Не потому так сильно Володька влюбился, что уж очень хороша была эта Саша. Хороша, конечно… Но главное — романтика сгубила его: защитить, помочь!.. Когда узнал про Гребенюка, сначала тошно сделалось, противно, а потом только одна мысль резала: как бы Гребенюку морду набить, вырвать у него Сашу, такую, какая она есть.
Володька прикрыл глаза и представил себе Сашину темную комнату с черными, мертвыми часами и проломанным диваном. Саша в углу, прячет лицо в платок, а тот тянется с лапами: «Ты чего это ломаешься, строишь из себя…»
— Тьфу! — Володьке опять стало непереносимо тошно. К тому же он вспомнил и слова старухи: «Жили они…»
Да еще теперь и Лучина!..
Вот дела!.. Как во всем этом разобраться Володьке в его двадцать неполных лет?.. Он и не обольщался: чувствовал себя еще дурак дураком, знал, что и уши у него торчат, и губы, как у детсадовца, — сердечком, и усы только стали пробиваться.
— Ну ладно! — вслух подумал Володька. — Как-нибудь одолеем это дело.
…Не так-то легко оказалось «одолеть», прогнать горячую надежду. Как ни хитрил Володька сам с собой, но уже на следующий день его снова видели на Крутой улице, под темными Сашиными окнами. Старуха Гребенючиха узнала его и пустила в холодные сени.
— Пришел? — спросила она, как старого знакомого. — А мы двои с Сашуткой сидим, в карты играемся…
В полутемной кухне, у истопленной плиты, сидела, покрыв плечи платком, Саша. Между подолом старой юбчонки и голенищами разбитых валенок светились круглые белые коленки. На большой, плохо выскобленной крышке стола раскинуты были потерявшие цвет игральные карты.
Саша виновато встала и под грустный старухин взгляд повела Володьку в свою комнату.
— Охота тебе в карты играть? — полунасмешливо спросил Володька. — Лучше бы… книжку какую- нибудь почитала бы…
— Я много читаю, — просто ответила Саша. — Надо же с этой старушкой посидеть: она всегда одна… Я пробовала ей читать, но она ничего не понимает.
— Ты, наверное, трудное…
— Нет, «Барышню-крестьянку».
Володька не читал «Барышни-крестьянки», и ему стало неловко.
— Почему у вас везде так темно? — спросил он, глянув на единственную тусклую лампочку под потолком.
Саша сконфуженно сказала:
— Он не велит жечь. Счетчик у нас общий…
«Он», конечно, был Гребенюк.
— А он на колодец замок не повесил? — зло спросил Володька. — Чтобы тебе и воды не давать.
— У нас колодец вымерз, — шепнула Саша. — Я с реки воду ношу.
Володька, все еще не понимая, что он мучает ее, стал расспрашивать, как этот «гад» оказался здесь. Кое-что он уже знал со слов Лучины, но ему хотелось слышать подробности.
Саше говорить не хотелось. Но она все же сказала:
— Когда мама умерла в прошлом году, я пошла в горсовет и попросила, чтобы ко мне кого-нибудь поселили… на время. Я надеялась, что папа все-таки вернется. Но пока мне одной в доме было страшно…
Володька глубоко вздохнул: эх, кабы знать!..
— Я раньше в той комнате спала, где он сейчас, — продолжала Саша, обогреваемая теплыми Володькиными глазами. — Там окна в сад, на сирень, и солнца там всегда много. А здесь папина с мамой комната была. И я решила, что уж лучше я теперь тут буду, чем он. Потом он привез свою мамашу и еще комнату забрал. Мне правда, она не нужна. Дрова сейчас такие дорогие.
— Я скажу в завкоме, чтобы тебе дали ордер на дрова, — догадался Володька.
— Это было бы хорошо…
Кажется, Володька узнал все. Остальные волнующие его вопросы в программу «обследования» не входили. И он мучительно жевал свои мысли, пока не решился спросить:
— Саша, признайся: ты его хоть немножко-то любила?.. Честно?
