рассказал Лучине, что Саша очень аккуратно посещает политзанятия и отвечает лучше других, без подсказок. Записалась в драмкружок, который готовил какую-то пьесу про шпионов, выучила роль назубок, но, как только дошло дело до репетиции, растерялась и почему-то заплакала…
— Какая-то она! Уж очень напуганная, — задумчиво сказал Лучина. — Знаешь, бывают такие, с детства напуганные. Ей бы сейчас хорошего парня в защиту…
…Вечером Володька сообщил Саше, что Лучину зовут Клавдием.
— Как будто бы есть такое имя, — без всякого разочарования сказала Саша. — Погоди одну минутку.
Она порылась в бумажном хламе, хранившемся в сундучке, в сенях, и достала какой-то старинный календарь. На обтрепанной обложке Володька увидел портрет царя с царицей и мальчиком. Саша объяснила, что это наследник. Полистав календарь, она нашла длинный перечень имен, расположенный по алфавиту, возле каждого имени стоял крестик и число.
— Есть Клавдий, — чему-то обрадовалась Саша.
— А я тут есть? — с ревнивым любопытством спросил Володька.
— Есть, конечно. — Саша поискала глазами. — Вот, ты святой князь Владимир. День твоего ангела пятнадцатого июля.
— Какого еще ангела! — недовольно буркнул Володька. Зачем, Саша, ты эту книжку хранишь? Царь тут нарисован… Сожги лучше.
— Это мама берегла… Тут много интересного, — сказала Саша. — Например, календарь природы и народные приметы.
— Все равно, — сказал Володька. — Это же при царе напечатано.
Он взял календарь, открыл вьюшку и поднес зажженные листы к устью голландки. Оба смотрели, как вспыхнула выцветшая обложка, как почернели царь с царицей и наследником и обратились прахом.
…За окнами крутила метель. Качалась голая, черная береза. Осиновые дрова плохо нагрели Сашину комнату.
Она сидела с ногами на своем диване, и так хорошо знакомый Володьке платок закрывал ей плечи и полуголые руки с потемневшими от металла пальцами.
— Саша, — очень тихо, спросил Володька, — зачем ты ходишь к горкому, караулишь Лучину? Он сколько раз видел тебя в окошко. Он — это ничего… А Ванька Козодоев увидит и будет «ха-ха» строить. Или еще чепуху какую-нибудь придумает. И товарищу Лучине может быть неприятность. Ну скажи, зачем ты ходишь?..
— Почему же?.. — упавшим шепотом спросила и Саша. — Почему мне нельзя туда ходить?.. Я только хочу посмотреть на… него. Только посмотреть. Разве нельзя?
Володька глубоко вздохнул и отрицательно покачал головой.
— Он тебе сам сказал, чтобы я не ходила?
— Нет… Он мне другое сказал… — И Володька передал, какие девушки могут нравиться Лучине. — Ты только не обижайся, Саша!
Они оба долго молчали.
— Все равно. — Саша устремила куда-то в угол свои опечаленные глаза. — Он столько для меня сделал!.. Я его всю жизнь не забуду.
Володька испытал законную досаду: его-то Саша, видно, не собирается всю жизнь помнить, хотя он тоже… он тоже к ней по-человечески, по-комсомольски подошел. Но тут же Володька с ясностью понял, что разница между ним и Лучиной все-таки большая.
— Ну, я пойду, — сказал он. — В субботу в горкоме встреча с полярниками. Пойдешь? — Вдруг его дернул какой-то бес, и он выпалил: — Лучину своего увидишь.
Сашины глаза синели в сумраке комнаты.
— Я бы пошла… Но, может быть, теперь уж неудобно?
Володька пожал плечами.
— Тут как раз удобно. Ты комсомолка, встречу организует горком. В чем же дело?.. Приходи.
— А ты бы, Вова, не зашел за мной?..
Володькино сердце дрогнуло.
— Зайду… — И, чтобы спрятать волнение, Володька ушел поскорее.
Стоял уже конец мая, сладкий от цветения. Густо летал тополиный пух, и от него нельзя было очиститься.
Утром в воскресенье Володька вышел в позеленевший двор и огляделся. На Володьке была новая розовая жесткая ковбойка, и еще он повязал голубой галстук. Ему казалось, что это красиво. В это утро он в первый раз побрился и пах теперь туалетным мылом и одеколоном «Ландыш».
Володька шел и, надувая бритые губы, гнал своим дыханием легкую тополиную пушинку. Она взлетала и снова стремилась прижаться к Володькиным горячим щекам, но он упрямо отгонял ее.
На Крутой улице Володька замедлил шаг и чуть подтянул голубой галстук. Потом его вдруг одолело сомнение, он оглянулся по сторонам, быстро сдернул галстук и спрятал в карман. После этого он взбежал на крыльцо дома, где жила Саша.
Она вышла, одетая в белое платье, которого Володька еще не видел на ней. Оно было ей узко и даже коротко, но, видимо, другого у нее для такого случая не было. Володьке стало немного не по себе, когда он взглянул на Сашину грудь, которая теперь была совсем не такая, как в будничной одежде. Сейчас под реденьким белым батистом это было что-то живое, просящееся наружу.
— Здравствуй, — сказал Володька смущенно. И искоса взглянул опять на Сашину грудь.
Они вышли в палисадник, и из своего окна их увидела старуха Гребенючиха. Она тут же кликнула и Натаньку, сказав ей:
— Глянь-кось, Наталья, на касатиков-то наших!.. Как убрались!
Странно, но Натанька вовсе не ревновала Сашу. И они со старухой не держали на нее сердца за то, что происходило между нею и Гребенюком.
— Березку, что ль, идете рядить? — спросила старуха.
— Какую березку? — удивился Володька.
Саша объяснила ему, что сегодня, оказывается, троицын день и раньше был обычай наряжать березку. Саша сказала еще, что и старухе и Натаньке очень хотелось пойти в церковь, но они боятся Гребенюка, который им это запрещает.
— А моя бабушка пошла, — усмехнулся Володька. — Веник зеленый наломала и пошла. Я и не знал, что какая-то там троица…
В этот день Володька с Сашей решили поехать на Кукушкин луг, место всех молодежных гуляний за рекой. Володька даже пренебрег воскресным футболом. Он еще с ранней весны звал Сашу на Кукушкин луг, но она все отказывалась, и они вдвоем дальше палисадника и соседнего кинотеатра не выходили. Отказы Сашины и огорчали и радовали чем-то Володьку: значит, она в нем не совсем уж мальчишку видит, раз боится ехать с ним далеко. Думать же, что Саше он просто не нравится, Володьке уже не хотелось: она была с ним очень ласкова; такого Володька не видел даже от матери, которая была женщиной не гладкого характера и любовь свою к детям выражала не через ласковые слова, а через чистые и зашитые рубашки и вовремя поданный обед.
Этой весной, например, Володькина мать словно бы только что увидела, какой у нее стал старший сын, и сказала отцу:
— Владимиру-то пару бы надо купить, хоть недорогую. Жених уж.
Но пару все-таки решено было пока не покупать: ждали, что осенью Володька пойдет в армию. Мать только купила ему ту жесткую розовую ковбойку, которую он надел теперь, чтобы повезти Сашу на Кукушкин луг.
…Они шли по зеленому городу. По всей Московской синела сирень, а земля в садах была бела от облетевших вишен. На черных, взбитых грядках распускались нарциссы. Но их осторожный запах не мог одолеть густоты сиреневого пара, накрывшего улицы.
Трамвай звенел, как комар. А людям, опоенным весной и сиренью, не хотелось браниться в вагонной тесноте и качке. Володька стоял, тесно прижатый к Саше, ему было страшно жарко, и пальцы его, в которых
