Серж Генсбур
Евгений Соколов Сказка- притча
Предисловие
Когда тебя просят написать предисловие к «Евгению Соколову», как не вспомнить затертую довлатовскую шутку насчет опечатки в наврозовском романе. В данном случае вошедший в историю порядок букв – «пердисловие» – уместен как никогда, поскольку главным героем романа «Евгений Соколов» по сути является пищеварительный тракт, точнее, его дисфункция. Серж Генсбур вообще ценил эту сторону физиологии – вспомнить хотя бы диск La Vue De L`Exterieur или совместное со Скримин Джей Хокинсом исполнение Constipation Blues.
Cам Генсбур сегодня затерт еще почище довлатовских шуток. Он как будто превратился в стилевое приложение к самому себе. Его раж, эпатаж и известно-с-кем-марьяж стали настолько общими местами, что сейчас самое время ухватиться за что-нибудь непарадное. Роман «Евгений Соколов» предоставляет такую возможность.
В Москве Генсбура бросились слушать во второй половине девяностых, когда пошла мода на любой easy listening. Уже в начале нулевых не было журнала, который бы не изложил свою версию биографии. Аукнулась табельная родительская страсть к Дассену, наверное.
Впрочем, Генсбур на уровне образа хорошо укладывается в любой русский контекст – не случайно же первым на федеральном уровне его расписал осанистый К. Л. Эрнст в костюмированной программе «Матадор». Год был, кажется, девяносто второй. Я хорошо помню эту передачу. Я сидел перед телевизором, есть было нечего, делать тоже, и человек, поющий по первому каналу Elaeudanla Teїtéїa был поразительно кстати. Ему тоже было явно все равно. Вообще, Генсбур – это отличный отвлекающий маневр.
С. Г. обладал удивительным свойством – он умел показать, что как он поет, так оно и бывает в жизни. К примеру, Моррисон, другой герой самого начала русских девяностых, такими качествами не обладал – было понятно, что он не от мира сего и без полграмма тут не разобраться. А этот был достаточно одомашненный и какой- то микробуржуазный, благодаря особому фонетическому строю французского языка и соответствующим традициям. Он был мечтательно свойский. Вот и современный сравнительно неудачный байопик «Любовь хулигана» встраивается в ту же цепочку – актер «похож». Всё именно что «похож», а лучше бы наоборот – так ближе к сути. Кто в идеале мог бы изобразить Генсбура в кино, так это, конечно, Владимир Басов (собственно говоря, в фильме «Нейлон 100 %» он местами играет нечто похожее).
В этой самой «Любви хулигана» Генсбур снабжен мультипликационными демонами. Это довольно неуклюже по форме, но достаточно убедительно по смыслу. Не зря он написал песню про Джекила и Хайда, а по жизни и вовсе придумал себе невразумительного двойника по фамилии Генсбар. Похоже на то, как писатель Глеб Иванович Успенский, сойдя с ума, решил, что состоит из двух персон – одного звали Глеб, другого Иванович. Система двойных стандартов – вот, что интересно в Генсбуре. Будучи несомненным профессионалом, он любил играть в шарлатана. Человек, чей протест обыкновенно не выходил за рамки ритуального гусарства (прилюдно спалить купюру), неожиданно мог скорчить из себя музыканта- общественника, переделать «Марсельезу» в марш несогласных. Ретроград и прогрессист, лирик и срамник – большая печаль в песнях сочеталась пополам с не менее грандиозным мудизмом (см. его классический «Реквием по мудаку»). Даже по времени непонятно, куда его записать, слишком много эпох в его записной книжке – то Виан, то свингующее Соединенное Королевство, то панки, то негры. Он, Генсбур, Цоя пережил, вдумайтесь в этот факт.
Эта двоякость в конце концов сыграла с ним дурную шутку – из-за нее он теперь как устаревшая навигационная карта. Благодаря наглядности (не путать с театральностью!) собственного творчества, он не забронзовел, но скорее замаслился (кстати, лучшее изображение Генсбура я видел в лобби одной нормандской гостиницы – на картине он сидит на лавке и кормит голубей, хотя больше похоже, что травит, как в песне Тома Лерера).
Сам я ознакомился с Генсбуром уже после его смерти. L’Homme Au Tete De Choux – так называлась первая песня, которую я услышал. Темная сага на дописке к Les Negresses Vertes. Я списал ее в начале 92 года у однокурсницы, а она в свою очередь почерпнула Генсбура из радиопередач на волне RFI. Мне она тогда показалась не песней, а музыкально- литературной постановкой. Помню, что меня поразило удивительно выразительное равнодушие, управляющее его голосом. Примерно тогда я же купил русскую пиратскую пластинку T. Rex, где название песни Dandy In The Underworld было удивительным образом переведено как «Щеголь на дне». с тех пор Генсбур остался для меня таким щеголем на дне. От него исходило какое-то, выражаясь словами Достоевского, цивилизующее влияние – я тогда учил французский язык, и это слушание было сродни внеклассному чтению. И подобно тому, как я не выучил французский, так и Генсбур остался чем-то… полуобнаженным, что ли. В нем есть какой-то блуждающий огонек, который не до конца постижим. Тогда его трудно было распознать в силу неосведомленности, сейчас – наоборот, из-за навязчивой информированности. Я и сам приложил руку к этой навязчивости, накатав на заре нулевых в «Афише» чуть не десятиполосный трактат на тему «Генсбур и все развлечения Москвы». Ни к чему хорошему такие штуки, как правило, не приводят. Например, я тогда написал, что мол Скляр затевает генсбуровский трибьют (действительно что-то такое намечалось), да только у него ничего не вышло, и поделом. Этим бессильным наездом я добился, однако, прямо противоположного эффекта. Организаторы фестиваля генсбуровских фильмов, к которому собственно и был приурочен материал, углядели в тексте знакомую фамилию и немедленно пригласили Скляра ведущим церемонии.
В магазине «Трансильвания» в то время продавался дорогостоящий «куб» – коробка генсбуровских пластинок стоимостью пятьсот долларов. Потом куб пережил апгрейд, разросся до семнадцати дисков, превратился в параллелепипед и существенно подорожал. Но в начале нулевых, на пике здешней популярности Генсбура, хорошо шел именно куб. И вот однажды очередной мой приятель, влюбившись, пришел за кубом. Боря Симонов, хозяин «Трансильвании», выслушал просьбу, выполнил ее, спокойно подождал, пока деньги перекочуют в кассу, после чего с ласковым недоумением поинтересовался: «На хуй это тебе?». Причем ударение равномерно распределялось между «это» и «тебе».
В классических предисловиях принято было что-нибудь советовать человеку, взявшему в руки книгу. Придерживаясь этой традиции, я рекомендую читателю стереть с образа С. Г. случайные черты (объятия Бардо, туфли «репетто» и прочее moi-non-plus), смыть со стен дома на рю де Верней убогие граффити; забыть всю эту пошлую мишурную канитель, которая, чего доброго, заставит сгоряча сделать вывод, что Генсбур – это такой Скляр вчера. И постараться не лукавя ответить самому себе на вопрос: «На хуй это тебе?». И правильно распределить ударения.
Предисловие
Мысль написать «Евгения Соколова» пришла Сержу в ту пору, когда мы жили на улице Вермей, недалеко от Школы медицины. Это было очень удачно, потому что в сказке говорится о персонаже, которого весь Париж принимает за художника, тогда как на самом деле писать свои полотна – «газограммы» – он может только с помощью громкого пуканья. Весь бомонд объявил его гением – для Сержа это было прекрасной возможностью показать снобизм светской публики. И то, что Школа медицины была рядом, очень ему помогало: там он черпал истории абсолютно невероятные. Был, например, один тип, которого оперировали по поводу геморроя лет сто назад (здесь раздается лай нашего бульдога Доры), – я представляю себе эту операцию как урок анатомии у Рембрандта: все склонились над распростертым телом – и в то время, как врачи им занимались, он издал оглушительный звук и выпустил такой порыв ветра, что лопнул операционный стол и все окружающие оказались забрызганы экскрементами. Этот случай подсказал Сержу, как окончить книгу. Кроме того, он узнал там много интересного о том, от какой пищи сильнее всего пучит желудок. Вся «гениальность» Соколова проистекает из его болезни, поэтому он и старается есть побольше бобов и всякой такой еды, которая вызывает усиленное брожение в желудке, тем самым помогая ему «творить». Есть в книге и история его любви к маленькой девочке, в Швейцарии, где он взялся исполнить заказ: разрисовать стены холла с бассейном на одной вилле – на него, как на великого художника, большой спрос, и он получает заказы – и Абигайль (кстати, это имя старшей из моих двоюродных сестер…) тоже в него влюбляется. Она глухонемая, и не слышит его пуканья. Между ними возникают отношения, а в неприятных запахах он обвиняет свою собаку, которая всегда при нем. У нас жил бультерьер по кличке Нана, у нее был такой же недостаток, как и у бульдогов: она беспрерывно пукала. Отсюда у Сержа и возникла идея с собакой в книге; когда Нана портила воздух, все говорили: «Какая гадость!», но когда это делал кто-то из нас, мы тоже предпочитали все сваливать на ни в чем неповинное животное. То же самое делает и Соколов, заведя себе бультерьера – такого же, как был у Сержа, – и когда история с Абигайль заканчивается неудачно, он хочет покончить с собой, понимая, что он, в сущности, обыкновенный обманщик. Он решает отравиться газом, засунув трубку себе в зад и выведя другой конец под маску противогаза, а во время похорон последним прощальным жестом по отношению к пришедшим с ним проститься становится взрыв в сундуке мертвеца (=гроб…), произошедший в тот момент, когда его уже начинают закапывать. Я прекрасно
