бумаги. После пяти-шести использованных листков следы экскрементов стирались, и на бумаге оставался лишь отпечаток моего кровоточащего ануса, похожего на сияющий цветок, с разбегающимися от него лучами мелких складочек. Рисунки отпечатков отличались друг от друга в зависимости от положения внутреннего и внешнего сфинктеров, от того, насколько сильно я прижимал листок пальцами, от выхода газов во время производимой операции и от силы кровотечения. Когда кровь высыхала, оттиски помещались под стекло на темно-красный бархат в золоченую рамку, и я попросил своего гравера сделать к ним надписи на медных табличках – строчными буквами и курсивом, самым строгим на мой взгляд, шрифтом – автопортрет номер один, автопортрет номер два, автопортрет номер три и так далее, каковые названия раздражали критиков даже больше, чем сами творения.
«Евгений, – сказал мне Штольфцер на следующий день после выставки, кладя на стол распечатки ругани в прессе, куда я мельком заглянул: “Соколов великолепный”, “Адонис Готтентот”, “Скарфас”, “Судебная антропометрия”, “Отрыжка дадаизма”, “Дерьмовые звезды”, – Евгений, я получил для вас государственный заказ – расписать потолок в нашем посольстве в Москве. Я знаю, до какой степени вам ненавистны путешествия, однако вы должны понять, что отказаться от столь серьезного предложения просто невозможно. В конце концов, не забывайте о Третьяковской галерее». И, произнеся весь этот бред, он удалился.
Если исполнять заказ в технике газографии, то я с трудом представлял себя взгромоздившимся на виброметрическое седло, с поднятой вверх рукой и лицом, забрызганным сепией после первого же взрыва; если же попытаться выразить себя в новой манере, то с помощью какой (босховской) головоломной акробатики я смогу приложить свою задницу к сводам московского потолка?
Меня осенило рано утром, на исходе одной из бессонных ночей, которые стали меня мучить после выхода из больницы из-за панического страха угодить туда снова. Я взял двести пятьдесят листов глянцевой бумаги, пропитал их смесью квасцов, глинозема и адрагантовой камеди и тщательно пронумеровал с обратной стороны; потом изготовил такое же количество орхидей на шелковой бумаге и, пока они не высохли, склеил их по одной с глянце выми листками соответствующих номеров. Когда кровавые оттиски были готовы, мне осталось лишь отправить в Москву студента Школы изящных искусств, вручив ему заготовки и дав на прощание совет: смачивать оттиски перед тем, как клеить их на потолок – в строгом соответствии с нумерацией – и после нескольких секунд снимать бумагу.
Через некоторое время мне позвонил из Москвы атташе посольства: by the way, mister Sokolov, what is the name of your painting? Подумав мгновение, я пукнул, затем произнес: «Переводные картинки», пукнул еще раз и повесил трубку. По какому-то дьявольскому совпадению, едва я произнес эти слова, как Мазепа, выпустив длинную и зловещую очередь скопившихся у него в кишках газов, упал на бок и отдал богу душу.
«Абигайль, – вскричал я тогда, и глаза мои налились жгучими слезами, – чего бы я только не засунул себе в задницу ради тебя! Но лучше не ту свирель, что изображена в «Саду земных наслаждений», висящем в музее Прадо, а ультразвуковой свисток, который прорвал бы могучим посвистом твою глухоту, и ты вернулась бы ко мне, моя маленькая сучка во время т…»
Блокнот с записками Соколова был обнаружен студентом-практикантом под больничной койкой два дня спустя после несчастного случая со смертельным исходом, произошедшего во время процедуры внутриректальной электрокоагуляции по причине взрыва кишечных газов пациента, вызвавшего у него обширный разрыв сигмовидной кишки.
Осталось лишь привести здесь еще кое-какие детали, которые кажутся достойными упоминания. Прежде всего, следует отметить, что взрыв в брюшной полости произошел не во время первого прижигания, а лишь после того, как приступили к третьему, то есть, после начала процедуры прошло некоторое время, и газы могли успеть выйти из прямой кишки. Он также не был вызван, как можно было бы предположить, острой болью, какой обычно сопровождается прободение. Боль в области таза возникла позже и быстро нарастала. Обмороков она не вызывала, но накатывала волнами в течение нескольких часов, как маточные колики, чередуясь с моментами облегчения, во время которых больной дважды забывался сном. Сам он считал все это такими пустяками, что врачу понадобился весь его авторитет, чтобы убедить пациента вернуться домой в машине скорой помощи. Состояние больного позволило сделать ему контрольную ректоскопию, которая не выявила ни ожогов слизистой оболочки, ни следов кровотечения. Сразу после несчастного случая не наблюдалось никаких признаков метеоризма: живот был мягкий, без вздутия и оставался таким в течение трех с половиной часов. Шоковых реакций также не наблюдалось, общий вид пациента был ближе к норме, хотя кожа лица казалась слегка воспаленной, но при этом пульс сохранялся четкий, пусть и слегка ускоренный, а дыхание было ровным.
Как свидетельствует его слуга, Соколов распорядился написать Штольфцеру записку и передать ее в день погребения, неотвратимую близость которого он предчувствовал.
Между тем симптомы болезни быстро нарастали, складываясь в неоспоримую и ясную картину перитонита, ставшего следствием прободения. В три часа ночи больной был прооперирован. Разрыв сигмовидной кишки в шестнадцать сантиметров длиной с рваными краями был зашит. Однако найденные в брюшине сгустки крови и особенно остатки фекальных масс по всей полости, включая и область печени, не оставляли никакой надежды. Прогноз подтвердился: Соколов скончался через тринадцать часов после хирургического вмешательства и двадцать часов после несчастного случая при явных признаках весьма токсичного перитонита, фатальность которого была установлена, несмотря на краткую утреннюю ремиссию; непосредственной причиной смерти стала черная рвота, случившаяся после полудня.
Судебно- медицинская экспертиза подтвердила состояние внутренних органов, выявленное в ходе операции, а также сочла абсолютно оправданными характер и масштабы терапевтической коагуляции, примененной в качестве лечения геморроидальных узлов.
Два дня спустя, в строгом соответствии с формулой: смешение водорода с кислородом при контакте с огнем дает взрывчатый газ, ровно в тот момент, как один из могильщиков собирался бросить в отверстую яму первую горсть земли, а Герхарт Штольфцер, следуя завету усопшего, зажег свою сигару, раздался глухой взрыв, сорвавший крышку гроба. Евгений Соколов испустил свой последний анальный выдох, выпустив прощальный и чрезвычайно ядовитый порыв ветра в лицо человечеству.
