учиться благородству и доброте? Дайте мне жить! Не трогайте доставшихся мне обглоданных костей!»
Вот оно передо мной, великое темное море, которого не окинуть взглядом; призраки безмолвны, губы их сжаты, но глаза горят знакомым желтым пламенем, и я знаю, что если отведу от них взгляд, они кинутся на меня.
— Так, вы, значит, против меня, хозяин?
— Приходится.
— Ну, погоди, ты мне еще попадешься, тогда и деньги тебе не помогут! Ты у меня тогда узнаешь!
Он взялся за тачку и медленным, неровным шагом, не глядя по сторонам, покатил ее прочь. А за ним по улице с ее садами и красивыми домами двинулись миллионы его собратьев, и, проходя в полном молчании, каждый, казалось, говорил:
— Ну, погоди, ты мне еще попадешься, ты у меня тогда узнаешь!
Улица, освещенная солнцем, снова была пуста; няни катили по ней коляски с младенцами, с кустов сирени облетал цвет, полицейские на углах неторопливо записывали что-то в свои книжечки.
Ничто не напоминало о случившемся.
Старость
Перевод В. Рогова
Он выбежал из темноты и сразу же заговорил:
— Пойдите проведайте мою бедную мать, сэр. Пойдите проведайте моего бедного отца и мать!
Была снежная полночь; при свете уличного фонаря человек, обратившийся ко мне с этой странной просьбой, казался оборванным и ненормальным.
— Они живут на Голд-стрит, дом 22; проведайте их, сэр. Миссис Джеймс Уайт. Это моя бедная мать, она помирает с голоду.
— В Англии никто не умирает с голоду.
— Навестите их, истинную правду вам говорю, они старые, а есть им нечего, у них ничего нет.
— Хорошо, пойду.
Он пристально вгляделся в меня, как бы не веря своим ушам, потом вдруг повернулся и побежал по улице. Его фигура снова растаяла во тьме…
На Голд-стрит стоят серые домишки, двери которых всегда открыты, а на улице, в канавах, забитых мусором, играют дети.
— Я хотел бы видеть мистера и миссис Джеймс Уайт.
— Это на втором этаже, в конце коридора. Мистер Уайт, вас спрашивают!
Моя собака обнюхивала стену коридора, которая так непривычно пахла. Вскоре появился старик. Он недоверчиво посмотрел на нас, а мы на него.
— Мистер Джеймс Уайт?
— Да, это я.
— Вчера ночью кто-то, назвавшийся вашим сыном, просил меня посетить вас.
— Прошу вас, войдите, сэр.
Комната, не оклеенная обоями, не больше десяти квадратных футов; здесь стояла двухспальная кровать с грязным матрацем, покрытым бурой тряпкой; в камине не было огня; в кастрюле не было еды; я увидел две чашки, одну-две банки, голый пол, нож, ложку, таз, несколько фотографий, тряпье — все почерневшее, выцветшее.
На деревянном стуле перед камином сидела старуха; морщины избороздили ее темное лицо. У нее были седые волосы, маленькие серые глаза, на носу бородавка. Грязный платок, заколотый на груди булавкой, старая юбка и кофта — вот и вся ее одежда. На среднем пальце ее левой руки было толстое золотое кольцо. В комнате стояли только два стула, и один из них старик пододвинул мне, обтерев его рукавом. Моя собака улеглась, прижавшись мордой к полу: вид и запах нищеты раздражали ее.
— Кажется, вам очень не повезло в жизни.
— Очень, сэр.
Он присел на край кровати, и я увидел, что его лицо посерело от постоянного недоедания; седина тронула его редкие волосы и короткую бородку, — это был исстрадавшийся человек, отупевший от нужды и отчаяния.
— Но как вы дошли до такой бедности?
— Да ведь зима и работы нету.
Старуха, сидевшая у камина, прошептала:
— Старик может работать, сэр; еще как может!
— Да, могу; хоть сейчас могу.
— К сожалению, глядя на вас, этого не скажешь! Его рука сильно дрогнула, и он пытался унять дрожь.
— Холодновато у нас, а вообще-то я хорошо себя чувствую.
Старуха зашептала еще доверительнее:
— Старик у меня совсем здоровый, сэр; ей-богу, он может работать. Это он в такую погоду расклеился, потому как не ел ничего.
— Но сколько же вам лет?
— Старику семьдесят один, сэр, и мне столько же. Разница между нами всего в два месяца — так ведь, старик?
— Мне очень жаль говорить вам это, мистер Уайт, но при теперешней конкуренции много ли у вас шансов получить работу в вашем возрасте? Кто вы по профессии?
— Маляр, сэр, да я на любую работу согласен, все возьму, что дадут. Кое-что мне от мистера Вильямса перепадает, когда дела хорошо идут, но зима…
— Старик может работать, сэр; еще как может!
— Тридцать три года я в одной фирме работал; тридцать три года!
— В какой фирме?
— Тридцать три года, пока не закрылась…
— Но в какой же фирме?
— Отвечай, когда тебя господин спрашивает. До него не сразу доходит, что ему говорят, сэр.
— Для фирмы Скоттера на Джон-стрит… Тридцать три года. А теперь она закрылась.
— И давно закрылась?
— Три года.
— Как же вы жили с тех пор?
— Перебивались кое-как… Летом иногда работенка перепадала. Перебивались…
— Вы уж не сердитесь на моего старика, сэр. Почему ты им не скажешь? Сами видите, сэр, кое-как перебивались, а теперь вот ничего не осталось.
Она прикрыла рот рукой и зашептала, словно поверяя мне тайну:
— Худо же нам пришлось, сэр, ох, как худо! Право слово, и рассказывать неохота.
И этот почти беззвучный шепот, этот робкий жест, казалось, воскресили все беды, о которых она говорила, я беды эти снова посетили двух стариков в их ужасном уединении за плотно запертыми дверьми.
Воцарилось молчание; глаза моей собаки словно говорили: «Хозяин, мы тут засиделись: едой здесь не пахнет, огня нет!»
— В такую погоду вы, должно быть, очень страдаете от холода?
— А мы почти что не вылезаем из постели, сэр… Чтобы согреться, знаете… чтобы согреться.
Старик, все сидевший на черной кровати-развалине, кивнул.
— Но ведь у вас нет одеяла.
— Все спустили, сэр, все спустили.
