— Неужели вы ничего не скопили за тридцать три года?
— У нас семья, сэр, семья; четыре сына да две дочки; а заработок — от силы тридцать шиллингов в неделю. Он всегда отдавал мне получку, сэр, старик всегда отдавал мне получку.
— Я всю жизнь был непьющий.
— Старик и капли в рот не брал, а теперь он стал старый. Но он может работать, сэр, может.
— Но неужели ваши сыновья не помогают вам?
— Один помер, сэр; в горячке помер. А у другого, — она коснулась лба иссохшим пальцем, — не все дома… Он, знаете, не того…
— Это, видимо, тот, которого я встретил вчера ночью?
— Не все дома… Это после военной службы. Малость того… — И она снова коснулась лба.
— А остальные два?
— Они хорошие дети, сэр; но у них самих семьи большие, знаете. Не могут…
— А дочери?
— Одна померла, сэр, а другая замуж вышла, уехала.
— И нет никого, кто бы помог вам?
Старик резко вмешался в разговор:
— Нет, сэр. Никого.
— Он неверно говорит, сэр… Дай я все объясню господину! Правду сказать вам, сэр, мы к этому непривычные; попрошайничать непривычные, вот что; никогда этим самым не занимались: не могли!
Старик снова заговорил:
— Тут Общество нами занималось, вот письмо ихнее. А помощи мы, выходит, не заслужили, потому как у нас ничего не скоплено. А у нас все деньги, почитай, год, как вышли; да и что я скопить мог, с шестерыми-то детьми!
— Старик ничего копить не мог; ему детей кормить надо было, а копить он не мог. Мы попрошайничать непривычные, сэр, ни за что!
— М-да… А вы знаете, что теперь всем будут платить пенсию по старости?
Старик медленно проговорил:
— Что-то слыхал, да мы политикой не занимаемся.
— Он никогда по пивным не околачивался, никогда, сэр.
— Но на выборах, конечно, голосуете?
На его губах мелькнула улыбка, и этой улыбкой, в которой не было даже насмешки, он вынес свой приговор столетиям, обрекавшим его на такой конец.
— Никогда я этим не занимался. Я старался от всего такого держаться подальше! — Он снова улыбнулся. — Прежде чем до меня дойдет черед, я помру, это уж точно.
— Но ведь еще и половины зимы не прошло. Что же вы будете делать?
— Ей-богу, сэр, и сам не знаю.
— А вам не кажется, что при таком положении дел вам будет… будет лучше… в инвалидном доме?
Молчание.
— Там ведь, знаете, очень… очень удобно, и…
Молчание.
— И ведь в этом нет никакого… никакого позора или…
Молчание.
— Ну?
Он встал и подошел к камину, а моя собака встревоженно обнюхала его штаны, как бы говоря: «Ты весь поношен, так и отправляйся куда следует, тогда хозяину не придется ходить к тебе и тратить время, предназначенное для меня». Потом она тоже встала и ткнулась мне мордой в колено: «Когда я состарюсь, хозяин, ты все равно будешь обо мне заботиться, мы оба это знаем. А об этом человеке заботиться некому. Пойдем отсюда!»
Наконец старик заговорил:
— Нет, сэр. Я не хочу туда, я работать могу. Я не хочу туда.
Позади него раздался шепот:
— Старик может работать, сэр, может. Пока у нас есть корка хлеба, мы уж лучше тут останемся.
— Вот поглядите, что я получил, но, ей-богу, я не могу. Я еще работать гожусь; всю жизнь работал.
Он вынул листок бумаги. Это был ордер на предоставление Джеймсу Уайту, семидесяти одного года, и Элайзе Уайт, его супруге, семидесяти одного года, коек в местном работном доме; в случае использования в целях нищенства ордер подлежал уничтожению.
— Старик может работать, сэр, может. Будьте уверены, сэр, хлебнули мы тут горя, прежде чем получили эту бумагу. Но мы не хотим. Я все говорю старику, что, мол, лучше уж мне тут помереть.
— Но ведь вам будет там гораздо лучше, миссис Уайт; вы же сами это знаете.
— Так-то оно так, сэр, да ничего не попишешь, я не хочу, и старик мой тоже не хочет.
— Я могу работать; могу тачку возить и всякую другую работу делать.
— А прожить-то сможете?
— Что ж, сэр, живы будем — не помрем. А потом, кто ж его знает, потом, видать, никуда не денешься.
И снова шепот:
— Потом-то уж ничего нельзя будет сделать. Сами изволите видеть, сэр, уж и сейчас ничего не осталось, ничего.
Она подняла руку и указала на кровать; и луч солнца, прятавшегося все утро, прорвался сквозь тучи и засверкал на ее обручальном кольце.
Осторожный человек
Все его предки по одной линии со времен нашествия саксов были фермерами и роднились только с фермерами, а все его предки по другой линии со времен нормандского завоевания принадлежали к провинциальной знати и роднились только с провинциальной знатью. Он родился там, где кончался город и начиналась деревня, и воспитывался в очень приличной школе, а отец его был судьей.
Он избрал профессию, для которой его и предназначали, но тщательно следил, чтобы она не наложила на него излишнего отпечатка. Ибо даже в те дни, когда его еще катали в колясочке, он во всем предпочитал умеренность. Он так ясно постиг другую сторону катания в колясочке, что с тех пор всегда избегал того, во что потребовалось бы вложить все силы ума и сердца. Впрочем, все его органы были удивительно хорошо сбалансированы. Он не обладал ни излишком мозга, ни излишком сердца. Аппетит у него тоже не был чрезмерным, хотя и вполне достаточным. Когда за обедом его спрашивали, какого десерта ему положить, он неизменно отвечал: «Чуточку и того и другого, пожалуйста», — ибо больше всего на свете не любил выбирать что-нибудь одно в ущерб другому. Этот инстинкт коренился в таких глубинах его существа, что он даже не подозревал о нем. Именно это неведение и придавало бесхитростную силу характеру, который иначе мог бы показаться нерешительным.
К женщинам он относился настороженно. Излишек жены был бы ему крайне неприятен, но отсутствие жены также не сулило ничего хорошего, однако он нашел выход из этого затруднения, сказав себе: «Мы двое будем состоять в браке ровно настолько, насколько это нам удобно; и будем поступать так, как захотим». И вот, думая так и добившись, чтобы его жена (которая была умной женщиной) сказала, что и она так думает, он хранил ей безукоризненную верность. Вопрос о детях оказался весьма трудным, ибо года через два после бракосочетания выяснилось, что совершенно невозможно в одно и то же время иметь их и не иметь. Столкнувшись с этой дилеммой, он долго размышлял, какой путь избрать, и тщательно взвесил все «за» и «против», но обнаружил в них такое равенство, что не сумел прийти ни к какому выводу.
