самосохранение есть душа военной тактики. На сем основании все кавказские племена, не исключая даже лезгин и чеченцев, грозны в нападениях внезапных, страшны в лесах, в ущельях, в скалах, в завалах, одним словом везде, где можно убивать других и не быть убиту самому. Но чтобы горцы в чистом поле вступивши с хладнокровием в открытый бой с неравными силами, это бывает весьма и весьма редко, и то в затруднительных обстоятельствах. За всем тем это народ удивительной храбрости, а самоотвержение их бывает невероятное. Зато распорядительность в делах большею частию бывает очень дурная, а дух свободы, разрушая дисциплину и единство в действиях, приводит их военные предприятия к результатам безуспешным и нередко разрушительным для них самих”.
Акушинцы предпочли изобразить покорность. Насколько она была искренняя, продемонстрировал случай, зафиксированный участником похода офицером
Д. Н. Бегичевым и опущенный Ермоловым в его записках.
Судя по тексту Ермолова, энергичное использование им батарейных орудий и удачный маневр батальонами Мадатова и казачьими сотнями, обошедшими акушинцев, принесли скорую и почти бескровную победу.
Ермолову важно было зафиксировать именно эту неодолимость вторжения его войск в места, считавшиеся недоступными.
Рядовой участник боев Бегичев воспринимает происходящее несколько по-иному.
“После совершенного поражения на реке Мкасе и взятии нами с величайшими усилиями (! – Я. Г.), один за другим, семи укреплений, построенных в ущельях и утесах, все сопротивлявшиеся нам акушинцы разбежались, а мы, продолжая уже беспрепятственно следование наше к городу Акуши, узнали, что на встречу к нам высланы все старшины в числе 150 человек; между ними был и кадий (из селения Мокагу). Я был личным свидетелем тому, что этот кадий вышел вперед всех и, остановившись в недальнем расстоянии от корпусного командира, начал в самых дерзких выражениях говорить, что одержанная нами победа ничтожна, и что хотя потеря с их стороны довольно значительна, но для целого народа, известного храбростию и воинственным духом своим, полученная нами временная поверхность ничего не значит, что у них осталось еще много войска и они могут не только прогнать русских, но и истребить всех до последнего. „Взгляни, – продолжал он, указывая на узкие тропинки по горам, – вспомни, что это те самые места, на которых была рассеяна, разбита и совсем уничтожена предками нашими, в десять раз могущественнее русского государя многочисленная армия Надир-шаха, который сам избавился от смерти поспешным бегством: так может ли после того горсть русских покорить и предписать нам закон?“ Глаза его блистали от ярости. Я был в это время ближе всех к генералу, и опасаясь, чтобы фанатик, в исступлении своем от ярости не бросился на него с кинжалом, приготовился встретить его при первом малейшем движении, и не спускал с него глаз, держа в руке пистолет с взведенным курком; многие из окружавших генерала обнажили было свои сабли, но он удержал нас и, с величественною, грозною осанкою своею, опершись на саблю, выслушал его хладнокровно, смотревши прямо ему в глаза; когда же он умолкнул, то, обращаясь к прочим старшинам, приказал им обезоружить его и взять под стражу, что и было ими тотчас беспрекословно исполнено; потом генерал объяснил им в самых сильных выражениях всю важность преступления безумца, позволившего себе оскорблять священное имя императора обширного, могущественного государства, при верноподданных его и в присутствии главного начальника над здешнею страною; потом он настоятельно потребовал, чтобы этот дерзкий мятежник был тотчас ими же самими осужден и наказан. Суд старшин не долго продолжался; они сами объявили генералу, что он более всех причиною бедствий, претерпенных соотечественниками их, что он возбуждал злонамеренными внушениями своими к сопротивлению и непокорности; после того они схватили его, разложили на землю и так жестоко отодрали бывшими в руках их нагайками, что он не мог сам встать; его подняли, кое-как усадили на лошадь и отправили домой… Очень вероятно, что смерть его была последствием претерпенного им жестокого наказания”.
Ермолов, как видим, несколько сгладил в своем “римском стиле” тяжесть боев на подступах к Акуше. Но главное в этом тексте другое: Алексей Петрович не мог не понимать, что именно этот яростный кадий выражает истинное настроение затаившихся акушинцев. Но он испортил спектакль и вызвал неудовольствие своих соплеменников.
Ермолов на исходе второго года активных действий по замирению горцев должен был догадываться, что этот поход в Дагестан далеко не последний.
Когда он писал Денису Давыдову, человеку близкому, с которым он был полностью откровенен: “… неприятели повсюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет”, то это вполне соответствовало реальному положению вещей.
Как только относительно успокоились Чечня и Дагестан, готовые, впрочем, к новым возмущениям, начался мятеж по другую сторону Кавказского хребта – в Имеретии, затронувший и Гурию, и Менгрелию, мятеж, вызванный причинами, для Алексея Петровича непривычными.
Но прежде чем говорить об имеретинском мятеже, надо напомнить о постоянном стремлении проконсула убедить Петербург в близкой войне с Персией, войне, на которую он по-прежнему возлагал главные свои надежды.
11 марта 1820 года Ермолов отправил Нессельроде очередное донесение о персидских делах.
“При сем имею честь препроводить полученные мною от поверенного в делах
г. Мазаровича бумаги. Из них Ваше Сиятельство усмотреть изволит, сколько мало имеет он надежды на продолжение мира с Персиею. Беспредельное самолюбие наследника престола, предусмотрительность тесно ограниченная, закрывают от него и собственную даже пользу. Трудно вразумить его, что одно строгое соблюдение трактата долженствует и может оную доставить и сделать прочною. При первом взгляде Ваше Сиятельство заметить изволите, что осторожное поведение г. Мазаровича не дает принцу Аббас-Мирзе ни малейшего повода к неудовольствиям, что он старается изыскивать их в самых ничтожных обстоятельствах, вымышляет оные. Аббас-Мирза желал бы всю вину беспокойств его возложить на меня, и без погрешности заключить возможно, что все преступление мое состоит в том, что я начальствую в земле ему соседственной, знаком с Персиею и дерзнул познать свойства и способы Его Высочества”.
В тот же день он отправил в Министерство иностранных дел отношение, вызывающий тон и смысл которого вряд ли сошел бы с рук кому-нибудь другому.
Денис Давыдов рассказывает: “В 1820 годах было прислано из Ахена (как мы помним, там происходил конгресс, в котором участвовал Александр I. – Я. Г.) на имя Ермолова Высочайшее повеление об уступлении Турции областей, лежащих близ Черного моря: он был вместе с тем извещен, что послу нашему в Константинополе, барону Строганову, было приказано обещать султану скорое возвращение этих земель, жители которых уже обратились в христианскую веру. Ермолов написал государю всеподданейшее письмо, в коем были изложены гибельные последствия столь несвоевременной уступки, окончил его словами: „Если воля В. В. неотвратима, то прошу прислать мне преемника для приведения ее в исполнение“. Государь, милостиво оценив представление Ермолова, тотчас повелел барону Строганову не давать вышесказанного обещания”.
Павел Дмитриевич Киселев был одним из тех, кто весьма критически относился к свидетельствам Давыдова и, в частности, утверждал: “Разговоры Ермолова с императором Александром I суть вымыслы, не соответствующие уклончивому характеру Ермолова”.
Киселев явно недолюбливал Ермолова. Его раздражало в записках Давыдова, что он “Ермолова ставил выше всех”, равно как вообще раздражал его “синклит записных поклонников Ермолова”. Но свидетельство Давыдова об отказе Ермолова выполнить волю императора и требование отставки в случае “неотвратимости” высочайшей воли подтверждается документально. И это дает нам право отнестись к свидетельствам Давыдова с большим уважением, чем это делал бы Киселев.
Желание Александра, очевидно, связанное с какими-то дипломатическими маневрами в Ахене, было передано Ермолову Нессельроде. И Александр, и Нессельроде исходили из неких теоретических соображений, совершенно не представляя себе конкретного положения на Черноморском побережье.
Это была весьма характерная ситуация, базирующаяся на самоуверенном невежестве высшей власти.
И Ермолов ответил посланием, которое может служить образцом анализа последствий необдуманного политического решения, равно как и образцом дерзкой просветительской акции. Он ясно дал понять Нессельроде и стоящему за ним императору, что их некомпетентность переходит все мыслимые границы. И действительно пригрозил отставкой.
