– Прочли? Нравится? Когда пакет возил в соседнюю армию, в Торжке познакомились…
Филькин писал:
«Добрый день веселый вечер, шлю тебе привет сердечный от моих голубых глаз только Физочка для вас.
Добрый день счастливая минута.
Здравствуй моя дорогая Физочка, шлю тебе свой сердечный привет и тысячу наилучших пожеланий твоей счастливой жизни. Физочка!.. Почему вы мне не пишите писем или вы меня совсем забыли и не нуждаетесь мной. Если так, то я тебе пишу это последнее письмо.
Писать больше нечего, жду ответ. Твой любимый, которого ты совсем забыла навсегда!»
– Идут, – увидел Филькин. Он выдернул из машинки лист, быстро сложил его и спрятал в карман.
– Подсаживайся к столу, товарищ Филькин, – сказал майор, снимая фуражку, – дело есть. Не простое дело. Трудное, – продолжал он, помолчав. – Прямо скажу: как повезет. В тыл к немцам пройти надо и назад вернуться. Ты как думаешь?
У Филькина дрогнули и сошлись на переносице брови.
– Чего ж думать, товарищ майор.
– Хочу, чтоб подумал, потому и спрашиваю, – перебил майор. – Ты с задания недавно вернулся, – может, не отдохнул еще.
Мне показалось, что майору хотелось, чтобы на этот раз не Филькин, которого он считал «удачливым чертом», а кто-нибудь другой рисковал жизнью.
– Не в первый раз, товарищ майор.
Склонившись над картой, Филькин внимательно слушал майора, запоминая маршрут, медленно покачивал головой, приоткрыв рот с выщербленным впереди зубом. «На часах зубы проел», – говорили о нем во взводе.
То, что расходится весна и армия стоит в обороне, чувствуется во всем: и люди добрее, отзывчивей, больше рассказывают о себе, и майор с утра азартно вертится на турнике, и Ваня Мокрый встает задолго до подъема и выходит постоять в поле, и Подречный реже врывается во взвод, чтобы безголосо, натужно вызывать к майору.
Повесив на руку ведро, он идет с утра по хутору шаркающей своей походкой, щуря по сторонам рыжеватые глаза.
Завидя впереди Степу-повара – у того по ведру в руке, – прибавит шагу, окликнет:
– Как дела, Игнат?
– Чего ты до мэне причепывся, як будяк до хвоста собачего. Якой я тебе Игнат?
– Ну как же не Игнат? – Безбровый лоб Подречного сморщится, задрожит в смешке. – Ну точь-в-точь как наш Игнат, председатель ревизьённой комиссии.
На краю хутора, возле палатки, в которой отдельно ото всех живет и работает со своими помощниками радист – младший лейтенант Белоухов, Подречный отстанет, засмотрится на младшего лейтенанта. Тот без гимнастерки, согнувшись в поясе, набирает пригоршни воды и, уткнувшись лицом в ладони, фыркает и брызжется. Сливает ему сменившийся с поста Ваня Мокрый. Винтовка торчит у него за спиной.
– Умыл? – крикнет ему Подречный, когда младший лейтенант, натерев докрасна полотенцем лицо, скроется в палатке. – Сам-то умойся, э-эх, Ваня Мокрый!
– Ну что ты меня все: Ваня Мокрый. Меня сроду Иваном не звали. А теперь и во взводе через тебя мое фамилие никто не вспоминает, все – Мокрый да Мокрый.
Подречный хлопнет его по плечу:
– Это, парень, был у нас в деревне Ваня Мокрый. Раньше его никто не вставал, вроде как ты, с самой первой росой. Про него говорили: Ванька всю росу собрал. Мы только подымаемся, а он уже всю ее оббил. Потому и звали Мокрый, Ваня Мокрый.
Быстро бежит ручей, перекатывается вода по камешкам. Скоро мельчать ему, высушит его солнце. Прислушивается Подречный – тихо вокруг, слышно, как в роще заливаются птицы. И кажется, что и впрямь хутор населен его земляками и сам он не солдат, посыльный и ординарец при майоре Гребенюке, а кладовщик колхоза «Заря новой жизни», в восьмидесяти километрах от Ярославля.
Он вошел в комнату в сумерках, кивнул мне и окликнул задремавшего у печи Подречного:
– Жив, Михалыч?
Подречный вздрогнул, вскочил на ноги.
– Вылечились, товарищ старший лейтенант?
– А то как же. На вот. – Он снял с головы пилотку и кинул Подречному, – Завтра фуражку мою отыщешь. Эту выбрось. В госпитале такой фиговый листок выдали, треть макушки не прикроешь. А это что за девушка?
– Переводчик, товарищ старший лейтенант Дубяга, – ответила я.
– А фамилию мою откуда узнали?
– Догадалась.
Это был он, старший лейтенант Дубяга, о котором за все его долгое отсутствие постоянно вспоминали.
– Майор где?
– На передовую уехал. – Подречный суетился, собирая поесть. – Три месяца никак в госпитале пробыли. Слава богу, нога цела.
Дубяга отказался от еды. Отстегнув ремень, снял шинель, распахнул ворот гимнастерки и сел на Майорову койку, на его домашнее, красное в синих разводах, байковое одеяло. Он стянул сапоги и далеко отшвырнул их.
– Девушка, вы дежурная? – громко спросил он. – Если я буду храпеть, бейте меня телефонной трубкой.
Он лег на койку навзничь, скрестил вытянутые ноги, закрыл глаза и захрапел.
Я прикрутила фитиль в лампе и вышла на крыльцо. С яркого света в темноту. Прошел дождь, было свежо и беззвездно. По темному небу шарили чужие прожекторы. На левом фланге у немцев вспыхивали ракеты. Четко – так никогда не услышится днем – застучал пулемет. Филькин полз к траншеям противника. Может быть, это били по нему. По хутору прошел ветер, и пахнуло молодыми листьями и рыхлой землей…
Лошадь пылит на пригретом солнцем большаке, я подпрыгиваю в телеге. Поле и поле. На обочине – светло-зеленая трава, еще не прибитая пылью. За крутым поворотом – снова поле. По зеленому полю женщины, впрягшись, тянут плуг, – десять женщин, по пять в ряд, связаны между собой веревками, веревки прикреплены к плугу. Одиннадцатая направляет плуг.
Увидишь такое – и опять тоской и ненавистью рванет в груди: здесь были немцы.
…В блиндаже на КП командира полка майор Гребенюк говорил по телефону. По его лицу, по серым, запавшим вискам было видно, что он давно не спал.
– Сюда привели немецкого летчика-радиста, – сказал он, положив на рычаг трубку. – Надо узнать позывные его аэродрома. Говорите с ним о чем хотите, но добейтесь позывных. – Он глянул на руку. – Даю вам час, больше не могу, в восемь тридцать доложите.
Я спросила, ранен ли немец.
– Хуже, пожалуй, – избит. Он бомбил деревню, и зенитчики зажгли самолет, он выпрыгнул,
