топор в землю, сел, поджав ноги, весело озираясь, прислушиваясь.
– Угадай, хорошая, кто так сидит? – крикнул он мне. – Башкир на плоту вниз по течению едет. Знаешь? А-ай, все знаешь! Слушай, слушай!
На опушке леса забила батарея, замелькали вспышки огня.
Боец вскочил на ноги, поднял топор, замахнулся и что есть мочи принялся в восторге рубить дрова.
…Дивизия выбила немцев из трех деревень и продвинулась вглубь на семь километров.
Мы движемся за наступающими частями мимо почерневшего танка с сорванной башней, разбитых немецких повозок. Дух захватывает от победы.
За дорогой – неподнятое поле, изрытое гусеницами танков; брошенные каски; рощи и перелески, спаленные огнем артиллерии; балка, петляющая издалека наперерез дороге; она то пропадает с глаз, то вдруг взметнет за поворотом ветви разросшихся в низинке деревьев.
Въезжаем в деревню. У плетня стоит молодая беременная женщина. Смотреть на нее тягостно, оттого что мимо проходят усталые, грязные, с забинтованными головами и руками бойцы. А они, точно увидели что-то родное, заулыбались:
– Здорово, красавица!
– Здравствуйте.
– Гвардейца растишь?
Она улыбается простодушно, не понимая намека.
– Муж из армии придет, а у ней целое гвардейское отделение.
– Дурак! – огрызается она, рассердившись.
Крайняя изба в деревне. Хромой подросток чинит окна – немцы при отступлении побили стекла. Старушка метет пол.
Входят связисты.
– Здорово, бабушка!
– Здравствуйте.
– Ночевать у вас будем.
– А? Вы погромче.
– Ночевать, говорю, у вас будем! – кричит капитан. – Возражений нет?
– Ну что ж, ночуйте, – говорит бабушка.
– Клопы есть?
– А как же!
– Большая семья у вас?
– Я да вон сын-калека.
– Один сын у вас?
– Нет, со мной один. Всего три. Дети есть, как же.
– Где ж остальные-то сыновья?
– И в Красной Армии есть один сын.
– А второй?
– А второй. Какой второй-то? Вот он со мной живет.
– А еще один где же?
– Это какой? В Красной Армии который, он не пишет. Как пришел германец, нет писем. Может, и не живой уже, – бабушка перекрестилась.
Капитан достал из вещевого мешка бритву, кусочек мыльца, и все не унимается:
– А третий-то, бабушка, твой где же?
– Младший-то? А вон он, калека. Куда ж его?
– Чего-то хитришь, бабушка. Немцы у вас были?
– Были, были. Отбирали, все отбирали. Немцы отбирали, староста, полицаи.
– А вас, вот тебя, чем-нибудь обидел кто-нибудь, ну, полицаи, что ли?
– Это сын-то?
– Так у тебя сын полицейский?
– А?
– Сын, говорю, твой был полицейским?
– Были, были, все были, немцы были, староста был. Никто как бог. Восьмой десяток живу. Ну, ночуйте.
Клочок серой бумажки:
«Всем охранникам Талашкинской волости.
К 15 мая 1942 г. доставьте точные сведения на всех проживающих в вашей деревне коммунистов, евреев и цыган, на которых доставьте списки с указанием – фамилия, имя, отчество, год рождения, откуда происходит и кем работал при советской власти.
Нач-к охраны по Талашкинской ВОЛОСТИ».
В косоворотке, нечесаный, немытый – один из охранников. Низкий лоб, тусклый, остановившийся взгляд.
– Врагу продался? Против своих пошел?
У него один ответ на все:
– Мы были под немцем.
Ясное, теплое утро. Цветут ромашки. По дороге, поднимая пыль, идут в тыл пленные, несут на шинели раненого.
Первое, о чем узнаю, вернувшись на хутор: разведчик «Сокол» схвачен в Ржеве.
Майор Гребенюк получил донесение: «Немецкий переводчик глянул на него и сказал: «Этот молодчик – советский подснежник». И первый ударил его. Тотчас же оба немецких офицера пинками сшибли его на пол. Втроем они не переставали бить его ногами, не спрашивая ни о чем».
Таське за широкие плечи подвязали наволочку с сухарями и лепешками из выжатого льняного семени. Она быстро шагала рядом с матерью, выставляя в стороны выпуклые коленки. Манькин свекор Матвей Захарович, тучный, зобастый старик, хромой еще с той германской войны, спешил за ними, тяжело припадая на палку.
– Ложку! Ложку! – кричал он, размахивая деревянной ложкой. – Таськина ложка!
Но они не слыхали. Маня подталкивала Таську, они торопились пристать к ужакинским молодым девчатам.
