убежал в лес. Потом — о чем можно и не упоминать — мы вернем кота.
— На обратном пути, — закончил я.
Пока мальчишки бегали на стан, мы все собрали. Маша, укладывая наши запасы в лодку, приговаривала:
— Три арбуза… Банка… Десяток воблы… Лимон… Черный хлеб… Калач… Свежая рыба, хлеб, ерши, вобла, арбузы, лимон, золотые рыбки.
Возвратясь, Абзац доложил:
— Там все спят. Мы оставили чашку и стол, и я написал на песке: «Спасибо».
— Непрочна благодарность, написанная на песке: к утру ее сровняет и занесет ветер… — сказал Пешков. — Но мы ведь вообще пишем на песке, не так ли, Преподобный?
— Ау! — ответил я.
— Еще надо поправить одну опечатку, — сказал Абзац. — Если бы кошка, то «Маскотта», а если кот, то «Маскотт».
— Разумеется, так, — согласился серьезно Алексей Максимович.
— Маскотт, Маскотт! — позвала Маша. И кот охотно прыгнул за нею в лодку.
Поставив мачту, мы столкнули лодку и подняли парус. Он наполнился ветром, под лодкой запела вода, и лодка пошла очень ходко, ныряя с волны на волну.
Глухонемые молнии вспыхивали все чаще. Мальчишки сбились в плотную кучку на елани у мачты, о чем-то со смехом переговаривались и возились. Пешков правил. Я одной рукой держал шкот от паруса, не крепя его (на случай шквала), а другой рукой выплескивал плицей воду: на волне пазы старой лодки разошлись, и она дала порядочную течь. Маша и хотела бы, но не могла мне помочь: на ее коленях сладко спал Маскотт. Спустить его на пол Маша опасалась: вдруг он выпрыгнет из лодки в воду (опасение напрасно: рыбачьи коты привычны к плаванию во всякую погоду, лодка — дом для них).
— Хорошо идем! — сказал Пешков.
Мы шли очень ходко, уже миновали Ворота. В пойме Сока встал огромным круглым караваем и остался позади каменный Царев курган. Слева надвигались грузные громады Жигулей. Пешков правил к горному берегу, где нечего было бояться застругов и мелей. Ветер дул ровно, хотя отошел к востоку, и был по- прежнему сухой и горячий. Стало даже теплее, чем на закате, и холодные брызги, сорванные ветром с гребней волн, приятно кропили лицо и руки.
— Никак дождь?.. — забеспокоилась Маша. — Коты не любят сырости.
— Дождя не будет, — уверенно сказал Алексей Максимович.
— Воробьиная ночь, — подтвердил я.
Глава девятая
Молнии полыхали все чаще, но гром не воркнул ни разу. Казалось сначала, что по краю неба с запада на восток идет грозовая туча, но там, где она проходила, сверкание продолжалось, как будто там молнии подожгли что-то пылающее сине-зеленым огнем. Немая гроза обошла весь горизонт — отовсюду вспыхивали молнии, подымаясь все выше. Пылало все небо. На что это похоже? На северное сияние? Мы с Алексеем Максимовичем искали сравнений. Маша нас выручила:
— Это нас снимают при магнии. Нас один любитель снимал. Пуфф! Даже в глазах темно. И вышли все с вытаращенными глазами.
Пешкову понравилось это сравнение:
— Да, нас снимают со всех сторон: «Что это-де за чудаки?»
— А карточку дадут?
— Непременно.
— У меня устали глаза. Я лягу. Почему это вы сказали «воробьиная ночь»?
Мы не ответили.
— Можно Маскоттика накрыть вашим плащом, Алексей Максимович? — попросила Маша.
— Сама укройся. Намочит брызгами — станет от ветра холодно. А кота накрой шляпой.
— Я накрою мальчиков, их тоже мочит. Ладно? А нам с Маскоттиком оставлю только краешек…
— Ладно.
Мальчики уже спали, убаюканные волной. Маша накрыла их тесную кучу хламидой, легла на полу плата и прикрылась краем.
— Богатая у вас, Алексей Максимович, эта вещь, — похвалила Маша хламиду. — Ну, Маскоттик, спи. Не возись. Это шляпа Алексея Максимовича. Велика немножко? Ничего. Спи, я тебе песенку спою.
И Маша скоро затихла. Ее укачало. Мы с Алексеем Максимовичем остались одни. Поменялись местами: я сел править, он — вычерпывать воду. Мы шли прямо вдоль берега. Ветер дул ровно. Можно шкот закрепить на утку…
Миновало Ширяево в распадке обрывистых гор. Ветряная мельница. Низкая церковь. На колокольне пробило полночь. У обжигательной печи, покрытой шатром широкой крыши, мы обошли баржу, всю осыпанную белой пылью извести. Пахнуло от нее, как от постройки: сыроватой известкой и смолой.
— Хороший ход… При таком ходе, если ветер не ляжет, к солнцу будем у Молодецкого кургана — половина дороги. А ты их все пугал.
— Верно, Алексей, половина, но самая легкая. Главное — впереди.
— Жалко, впереди проспят самую красоту. Воробьиная ночь — редкость. Почему воробьиная? Очень обидно не ответить малышу.
— Не знаю. Быть может, воробьи принимают такую ночь за день?
— На день совсем не похоже. Быть может, оттого, что вспышки быстро одна за другой — воробей не успеет глаз сомкнуть… Или трепетанье света похоже на порхание воробья?
— Что-нибудь в этом роде.
Тому, кто не видел хоть раз в жизни воробьиной ночи, трудно поверить, чтобы немые, но пронзительно яркие молнии полыхали всю ночь непрерывно со всех сторон горизонта, заливая порхающим светом все небо. Сказать, что «светло как днем», все-таки нельзя.
— Когда люди станут предписывать природе свои законы, настанет непрерывный день, — глухо говорил Алексей Максимович, — будет два солнца — днем и ночью.
— А тебе не жалко звездного неба? Не верю я ни во что бесконечное, непрерывное…
— Ты не веришь в технический прогресс? — удивился Пешков. — А хочешь быть инженером!..
Мы миновали слева караван. Могучий буксирный пароход тянул вверх пять глубоко осевших барж. На
