очевидно, приносят императора. Он жив. Но что ему теперь его жизнь?
К 1178 году он теряет все. Фридрих признает папу Александра, хотя пятнадцать лет назад заявлял, что это возможно только ценой утраты императорской чести. Фридрих признает права и свободы итальянских городов, какими они были до его правления. Когда итальянцы вносили требование о признании Алессандрии свободным городом, они сами не надеялись на успех, решив «пожертвовать» этим предложением взамен какой-нибудь более существенной уступки. Фридрих, однако, признает даже Алессандрию, построенную исключительно назло ему. 1 августа император произносит знаменитую покаянную клятву. Но не обещания потрясают многочисленных слушателей, а странное признание седого, поверженного императора. Он говорит, что величие и могущество не уберегают от неведения. Он говорит, что император — человек, и ему не чуждо ничто человеческое. Многие итальянские современники и хронисты объяснили странную фразу в том смысле, что коварный император переложил ответственность за многолетнюю тиранию на царедворцев, а сам притворился введенным в заблуждение, слабым и оболганным человеком. Мне же представляется иначе. В момент утраты всего морок неведения, наваждение властного тумана будто спали с глаз Барбароссы. Тогда, когда сокровище ничего уже не могло отнять у седого, старого, опозоренного императора, он, возможно, с облегчением и надеждой обнаружил, что он все еще человек…
ГЛАВА ПЯТАЯ,
о том, как сокровище ищет нового хозяина, а рыцарь Красная Борода — новую судьбу
Там, далеко, под умеренным солнцем тевтонской своей родины, слыл император Фридрих просвещенным монархом, не чуждым прелестям изящной словесности. Там, в непылком, но обстоятельном далеке его интеллектуального двора, слагались куртуазные романы на основе национального эпоса — потому что император был, как ему и положено, патриотом. На старую, потемневшую основу накладывались шелковые стежки. И только под южным солнцем Италии, в более жестком проявителе, проступали в облике императора Барбароссы жутковатые, архаичные черты, так мастерски заштопанные комплиментарными стихами его современников — миннезингеров.
Почему символом национальной славы и величия, как их понимала властная, политическая Германия, стали именно Нибелунги? В песнях эпоса Нибелунги живут сумрачной, коварной жизнью, неприемлемой для
«Песнь о Нибелунгах» стилистически неоднородна и многослойна. Поверхностный слой повествователен и историчен: в основе сюжета лежит факт гибели бургундского королевства в 437 году и смерть гуннского короля Аттилы в 453-м. Наиболее ранние песни, в которых фигурируют Сигурд (Зигфрид), Атли (Этцель) и бургунды, относятся к V веку. «Публицистический», если можно так выразиться, слой — это собственно куртуазное переложение этих событий, со скрупулезным описанием мелочей быта и обычаев, костюмов и интерьеров, психологии и характеров современной автору эпохи. Самый глубинный слой — мифологический, выламывающийся не только из исторически возможной интерпретации характеров персонажей, но и из представлений линейной логики. Это сказание о драконе и кузнеце, у которого воспитывался Зигфрид, убивший дракона и искупавшийся в его крови. Это сказание о кладе двух братьев Нибелунгов. Сказание о спящей валькирии Сигрдрива (впоследствии эту сюжетную линию воспринимает Брюнгильда). Мифологические корни «Песни о Нибелунгах» — в эддических песнях. Автор «Песни…» и сам будто иногда выпадает из своей куртуазной реальности, начинает будто бормотать во сне: само имя «Нибелунги» — меречится, в первой части оно означает странных мифологических существ, хранителей клада, во второй — вполне «современных» бургундов. Причем странные лики настоящих Нибелунгов нет- нет да и проступят сквозь «нормальную» светскость замковой куртуазной культуры. Поскольку совершенно очевиден «заказ» Штауфенов на появление этого куртуазного романа, то и проглядывающие древние темные лики жителей другого, нижнего мира вполне симптоматичны.
Перемещенные в стих средневекового романа, они стоят особняком в череде пылких куртуазных героев. Их первое появление в средневековой культуре связано с попыткой «облагораживания» по стандартам куртуазной этики той поры. Недаром первое произведение называется «Конец Нибелунгов» — по представлениям куртуазных авторов, герой, совершающий предательство, перестает быть героем и роман о доблести обрывается. Куртуазная честь и злодейство — две вещи несовместные. Так предательство сэра Ланселота обрушивает могущественную империю бретонского цикла о короле Артуре, смерть короля в результате измены — смерть романа. Однако Нибелунги, начав свою историю с преступления, преодолевают первоначальный средневековый «Конец…» и продолжают «славное» движение по сюжету. Они лишены человеческих характеров и не озабочены судьбой, их чувства лишены индивидуальной яркости, как застывшие черты масок. Нечеловеческая сущность Нибелунгов заставляла «заигрывать» с ними не только наивных средневековых, но и современных литераторов. Многочисленные переводы «Песни» на европейские языки (в том числе и на русский) пестрят «этическими» определениями, свойственными как средневековой куртуазной, так и современной человеческой морали. К Нибелунгам припечатано определение «убийцы» — и по логике это так. Жестокая сцена убийства младенца — сына Кримхильды и ее нового мужа названа «чудовищной». Встречая при дворе садиста и мучителя своего дитяти, Кримхильда говорит: «О, злодей!» Однако ж все это — рефлексия переводчиков! Ничего подобного в подлинной истории о Нибелунгах не происходит. Эпитеты, которые прилагаются к именам Нибелунгов, — «доблестный», «смелый», «сильный». Убийство ребенка описано бодро — как акт возмездия. А Кримхильда, встречая убийцу поутру, просто говорит ему «доброе утро, господин». Эти существа живут по другим законам, невыносимым для чувствующей человеческой души. Так кто же они, Нибелунги?
Корни их родословной питаются от хаоса праначала. Этимология имени Нибелунгов — меречлива, неясна. Имя возводилось к немецкому Nebel — туман, морок. Еще более древние корни — исландские, nifl — мрак, потустороннесть. Изначальные хранители клада — альвы, мертвые духи, впоследствии слитые с ванами и цвергами и ставшие нижним отражением верхних богов — асов. Они — мрачные демоны, хтонические чудовища, карлы и великаны. Конденсаторы сильной, опасной, воинственной энергии недр мира. Это они, вечно стремясь к совершенству Одина, принуждены вечно оставаться внизу — на другом конце, чтобы «задавать» пространство мира, чтобы ограничивать представления о добре, чтобы создавать излучением своей энергии постоянное напряжение в цепи мира… Альвы в свою очередь делились на белых и черных. Неоднократное упоминание, что Нибелунги «Песни» были черноволосы, заставляет нас признаться, что хранители сокровища были исчадием ужаса и тьмы. Сокровище досталось им по праву, ибо гармонично проявляло присущие им черты. Золото недр, символизирующее власть. Власть, сомкнутая в кольцо упоительной непрерывности. Именно этот набор ценностей для Нибелунгов является магически материализованным «счастьем», «удачей».
Проникнувшие в стихи «Эдд» воинственные герои-демоны сохраняют свои нечеловеческие, демонические характеристики. Их движение по запутанной колее сюжета лишено осмысленной и одухотворенной цели. В силу происхождения их не интересует спасение души. Вышедшие из дремучего мрака в человеческий мир, они тоскуют по своему сумеречному прошлому. Любой ценой, чуждой и непонятной человеку, они по-прежнему стремятся к своим кумирам, своим богам. Сюжет оживляется и становится объясним, лишь когда речь заходит о безупречной воинской доблести Нибелунгов. Только излив свой темный агрессивный огонь в героизм и доблесть, они смогут после окончания земного пути присоединиться к пиру Одина, который тот вечно дает славным почившим воинам. Там, где не восходит Солнце, где не видно полночное светило и даже в полнолуние не бросает жестяной отблеск на суровые, будто вырезанные черты остывших героев… Вальгалла — приют охотников за доблестью, которые, догнав, замирают в растерянности, ибо — зачем? Что дальше? Куда дальше? — им неведомо и неинтересно. Нечувствительность к уколам человеческой судьбы, неразборчивость в выборе земного пути — родовое свойство нелюдей Нибелунгов. Но в этическом обществе такое поведение должно быть перетолковано — хотя бы в целях самосохранения человечности. В результате интерпретаций странный безадресный героизм приобретает качественно иную окраску: мужественное презрение к судьбе, неуклонное, бесстрашное движение напролом — пусть уже даже без цели, без пути, без надежды — делает эпические характеры столь впечатляющими для германцев. И не для них одних. Изначальная сила, правда
