тяготило батюшку: каждую весну у него случалось обострение желудочной болезни и он должен был ложиться в больницу недели на две. Самое неприятное во всём этом, что обострения приходились всегда на Великий пост и отец Александр просил только, чтобы случались они не на первую и последнюю недели. И Господь пока миловал. Видимо, от постоянного ощущения болезни, которая денно и нощно напоминала отцу Александру о зыбкости всего земного, он к скончанию века относился весьма спокойно и даже радостно. При этом надо заметить, что, при всех болячках, у него имелись четверо детей, рождённых в законном браке. Вот и думай тут: кто больной, а кто здоровый.
Отец Александр пил чай и рассказывал, как прошли похороны. В доме Егоровых, и правда, затевался скандал, но тут обнаружили записку Валентины, в которой она просила у всех прощения и просила никого не винить в своей смерти. Записка была явно написана до крестного хода, а пока сноха соображала, как повернуть новые обстоятельства, пришли люди из администрации, взяли на себя все хлопоты с похоронами, поминками и пообещали устроить мужа на работу. Не успели порадоваться, как появился отец Александр. Тут со снохой случилась истерика и отец Александр, недолго думая, вызвал «скорую», на которой сноху, видимо, по чьей-то подсказке, увезли аж в область и весь кильдим вокруг дома Егоровых рассеялся, яко дым от огня, и отпевание, и сами похороны прошли мирно и пристойно.
Отец Александр допил третью чашку чая и подошёл к недвижно лежащему отцу Василию.
— Так что упокоил я её и ты за неё не скорби. Слышал?
Отец Василий, непонятно даже чем, то ли бровями, то ли кожей на голове, но все поняли, поблагодарил.
— Вот и ладно. Давай теперь тобой займёмся.
Это прозвучало так обыденно, словно отец Александр работал могильщиком на кладбище. Одно дело сделал, сейчас другим займётся. Маша хотела возмутиться, но сдержалась и, как матушка, опустила голову.
Соборовал отец Александр хорошо. Голос у него суховатый, надрывный, словно человек несёт что-то важное и тяжёлое, и по дороге со своей ношей разговаривает. Он обильно мазал отца Василия елеем, и, казалось, то ли это пот проступал, то ли слёзы текли. Лицо отца Василия оживало, только выглядело сильно уставшим. Вместе с ним тихо плакали и женщины. Когда отец Александр подносил частичку, отец Василий открыл глаза, рот и затем поцеловал Чашу.
— Вот и слава Богу, — сказал отец Александр, потом присел к отцу Василию и осторожно, словно боялся что-то спугнуть, спросил: — Ну, как ты, отче?
И отец Василий ясно ответил:
— Не знаю.
— Это хорошо, что не знаешь, — обрадовался отец Александр. Он, наверное, любому ответу отца Василия обрадовался бы. — Это только дураки всё знают.
— И хорошо, — сказал отец Василий и после паузы добавил: — И плохо.
— Правильно, — опять поддержал отец Александр. — Так оно и должно быть. Нам ведь когда по- настоящему хорошо бывает? Когда мы приближаемся к Богу. Вот отсюда и хорошо. А когда приблизимся, понимаем, что дальше-то уже сами приблизиться не можем, потому что кто мы и что мы? Недостойны. Глаза поднять недостойны. А не то что в радость войти. Вот отсюда плохо. Теперь только Бога молить. Правильно, плачь, плачь — самое то. У тебя, отец, хорошие слёзы. Не свои. Ты, может, и не хочешь сейчас плакать, а они текут. Это Господь тебе помогает. Часто ведь бывает: хочешь о грехах своих поплакать, а слёз нет. А тут видишь, как Господь сподобил тебя, ну, плачь, плачь — это хорошо тебе.
Отец Александр посидел ещё немного и поднялся. Перекрестил отца Василия, словно разгладившегося от слёз, и шагнул к женщинам.
— Поеду я.
— Куда вы? — всполошилась матушка. — Ночуйте у нас.
— Ни-ни, — замахал руками отец Александр. — Тут я пока не нужен, — смутился немного сорвавшимся словом «пока» и, словно извиняясь, объяснил: — Там у меня лагерь, дети, их тоже так-то не оставишь. Я приеду, обязательно приеду. В воскресение отслужу Литургия и приеду. — В дверях остановился. — Эх, а у вас-то кто Литургию служить будет? И попросить некого. Ладно, что-нибудь придумаем.
С тем и уехал.
В пятницу к обеду приехал вызванный телеграммой сын.
Андрей, неприметный молодой человек, и в родительском доме появился тихо. Он измучился, пока ехал в тряском прокалённом автобусе двести вёрст из областного центра, а до этого была ещё бессонная ночь в аэропортах, полузабытьё в самолёте, во время которого тревожные чувства не оставляли его. Словно он направлялся во что-то неизвестное и роковое, где сам уже никак не мог повлиять на обстоятельства. И эта неясность и чувство иной управляющей силы сразу придавили, и ощущение своей малости и беспомощности не оставляло всю поездку. Сестра, позвонившая днём, ничего толком не объяснила, да, видно, и не могла, он понял только, что отец при смерти и что всё очень серьёзно, но как, отчего? Сестра сказала, что доктор велел готовиться к худшему. Так ведь вот только что весной на Пасху виделись и отец выглядел весьма крепко и бодро. И опять это осознание хрупкости мира и невозможность изменить в нём самое важное и необходимое больно сжали сердце.
Тяжести на сердце добавила Москва. Конечно, и в подмосковном научном центре, где он жил, знали о пожарах, ощущение беды докатывалось то неприятным запахом, то перебоями со свежими продуктами. Всё это вызывало, скорее, досаду, а в Москве ему вдруг показалось, что он попал на съёмки апокалиптического фильма. И он ещё долго не мог отделаться от того, что это — реальная Москва, а не киношная площадка.
И дело было даже не в изматывающей жаре, усиленной и многократно отражённой асфальтом и камнями столицы, а в общей атмосфере растерянности и безумства. Люди, словно потравленные крысы, метались из угла в угол, готовые сожрать друг друга даже не из-за того, что кто-то мешает или отнимает кусок, а просто оттого, что сам окружающий мир погибал и зараза уничтожения вместе с дымом проникала всюду, как невидимый психотропный газ. Каждый смог почувствовать, как ненадёжен мир и всё, что в мире, и как близок конец. Страшно было.
В провинции, несмотря на ещё более жаркую погоду, страха почти не ощущалось. Здесь к концу света относились благодушно и во всём винили местные власти. По крайней мере, такое впечатление сложилось, когда Андрей сел в автобус и до него со всех сторон стали доноситься новости.
Автобус трясло и порой так подбрасывало, что ясно слышалось, как все его детали подлетают в воздух, дребезжат каждая по-своему, но каким-то чудесным образом опять составляются в единое целое и продолжают катить по дороге.
В автобусе Андрей услышал про крестный ход, про слезу Богородицы, про смерть женщины и как после всего этого заболел батюшка. Его жалели… Потом снова разговор пошёл про власти, огороды, какого-то Петьку, которого покусали пчёлы, но вслушиваться не было ни сил, ни желания, так покойно и хорошо было ехать в тряском автобусе, что он с удовольствием прикрыл глаза и отстранился от внешнего мира.
Странно, почему мы так страшимся смерти? Ведь, даже если здраво рассуждать, то мы считаем, что после смерти окажемся у Бога. Обязательно у Бога, потому что, кто, если не мы. Мы же и в церковь ходим, и свечки ставим, причащаемся… Так кто же тогда… Так ведь у Бога должно быть лучше, Он отрёт всякую слезу. А мы боимся. Вот, взять сестру, мать — отчего они плачут? Им жалко отца? Так ведь они должны радоваться. Он прожил хорошую, добрую жизнь, так отчего же плакать, коли Господь забирает его? И почему мне самому страшно от всего этого? Нет, я не думаю, что завтра умру, мне всего двадцать шесть, мне ещё жить и жить, и, хотя в мыслях я понимаю, что эти тридцать-сорок лет пролетят, как миг, но я не верю, что это будет мигом, мне кажется, этот будет долго, это никогда не кончится. Да и если кончится, что же бояться — к Отцу отойду. Воскликнуть бы: Смерть, где твоё жало?! Ан нет — боюсь. Не верю… Неужели я не верю? Господи, неужели мы все не верим, что придём к Тебе?! Господи, Господи, что с нами, почему мы (ну, хорошо, я) держимся за этот мир, хватаемся за любую соломинку, только бы удержаться тут ещё на год, на день, на миг… Почему смерть так страшна? От того, что мы точно не знаем, что там, после смерти? Но
