Отец не шевелился, будто вслушивался в окружающее. «Да он бредит, — решила Маша. — Бедный папа, а я думала, что ему стало лучше». И тут она услышала, как к дому подъехала машина, и неестественно оробевший голос матери:
— Здравствуйте, вот не ждали. Только он ведь больной совсем. Измотался. Всё бредил, а час назад уснул.
Маше показалось, что она смотрит ужасный фильм: ночь, домик у кладбища, очнувшийся, словно с того света, отец, приехавший незнакомец. Мистика какая-то! И она перекрестилась.
— Пусть, — ясно услышала она голос отца, а дальше не разобрала: то ли «войдёт», то ли «уйдёт».
Но он уже входил — дверь отворилась и незнакомец оказался вполне знакомым, по крайней мере, именно так он выглядел на плакатах при въезде в село — это был глава района.
Семён Алексеевич поставил на стол пакет, в котором виднелись снедь, сок, в общем, что обычно приносят больным, и немного смутился.
— Узнал, что Василий Георгиевич приболел, решил проведать…
— А это дочка наша — Маша. Из города как раз приехала…
— Очень приятно… — Семён Алексеевич слегка поклонился. — Наслышан…
— Садитесь, — услышали все и посмотрели на кровать.
Отец Василий, только что бывший белым и истончённым, порозовел, словно в него влили краску, и, приподнявшись на подушках, смотрел на всех совершенно осмысленно.
— А мне тут понаговорили всякого, — вырвалось у Семёна Алексеевича, — мол, чуть не при смерти. Нет, я не в этом смысле… то есть я хотел сказать: а вы молодцом! — а про себя подумал: «Точно Абрамыч говорил: дочка лекарств из города привезла и поди вколола чего-нибудь».
«Я только держала его за руку», — подумала Маша.
— Садитесь, — повторил отец Василий. — Маша, дай стул.
Ух, как она сейчас не любила главу волости! Прямо как в детстве Евангелие. Зачем он приехал?
Она поднялась с кровати и придвинула стул.
Семён Алексеевич сел и вдруг задумался: и правда — а зачем он приехал? Чего он сорвался к сельскому попу? Теперь вот сиди и вымучивай слова, не молчать же…
— Говорите, Семён Алексеевич, я вас слушаю…
«Как на исповеди», — пронеслось в голове Маши и она отошла, увлекая маму в другую комнату: «Пойдём, расскажешь…».
Семён Алексеевич оглянулся, потом опять задумался.
— Да вот не знаю, с чего начать…
— А что вас сейчас больше всего волнует?
— Убирать хотя бы этот хилый хлеб для скотины или всё же надеяться на дождь? — неожиданно для самого себя выпалил он и тут же подумал: «Чего я несу, какой ему хлеб, какая скотина, он что, агроном, что ли?».
— Это — не главное…
— А что?
— Главное — благодарить.
— Кого?
Отец Василий молчал.
— И за что Его благодарить?
— За всё.
— И за жару?
— И за жару.
— Гм, за то, что гибнет зерно, за то, что люди останутся без урожая и на зиму элементарно многим нечего будет есть?
— А как ещё люди узнают, что Он существует?
Теперь надолго замолчал Семён Алексеевич.
— Не кажется ли вам, что это слишком жестокий способ для милостивого Бога?
— Видимо, другие не действуют. А если впереди пропасть, то что будет большей милостью: молчать, не тревожа совести, или не давать покоя, напоминая о ней?
Опять помолчали.
— Не факт, что подействует.
— Не факт.
— Тогда зачем всё это?
— Потому что Он любит нас.
— Бред какой-то. Это не любовь, это варварство, самое настоящее варварство.
— Ну, мы же наказываем своих детей, желая, чтобы они стали лучше.
— Ладно, мне тогда кого наказывать?
— Вам-то зачем? Лучше похороните по-христиански Валентину.
— Какую Валентину?
— Ту, что умерла сегодня.
— Боюсь, как бы вам сказать, мы ходили к ним, там… там дома, скажем так, неоднозначно относятся к церкви.
— Я знаю. Она исповедовалась. Там. Пред Богородицей. Я знаю, что у неё дома. Знаю, что она собиралась страшно согрешить… Я не могу вам всего сказать. Пути Господни неисповедимы, а так она ушла чистой. Я видел её.
— Где вы её видели? — Семён Алексеевич внимательно вгляделся в лицо священника, которое начало бледнеть, на нём стали проступать белые пятна, и глава повторил то, что уже многие повторили сегодня: — Бред какой-то.
— Позовите благочинного, отца Александра из Степного. Он всё устроит. Он хороший. У него всё обойдётся. Он и меня проводит.
— Что вы опять говорите. Да он бредит, бредит!
Семён Алексеевич поднялся и тут же к больному метнулась молодая женщина. Она принялась целовать гаснущее лицо отца Василия, потом повернулась к гостю:
— Да идите же!
Семён Алексеевич повернулся и пошёл к двери.
— Убирай, — услышал он за спиной.
— Что? — не понял он.
— Зерно убирай, — снова чётко донеслось до него.
Он обернулся. Отец Василий недвижно лежал на кровати, дочь держала его за руки, у изголовья стояла матушка.
Семён Алексеевич постоял немного, удивлённо вслушиваясь в пространство, потом толкнул дверь и вышел.
К утру отцу Василию стало совсем плохо. Он задыхался, лицо его то покрывалось испариной, то вдруг остывало и капельки пота поблёскивали, словно льдинки морозным утром.
После обеда приехал благочинный.
Отец Александр был худ и бороду имел длинную и прямую, будто витую из тонкой медной проволоки. Худоба с бородой делали его выше и строже, на самом же деле батюшка слыл за добрейшей души человека. В годы студенчества, увлёкшись православием, его угораздило взревновать о подвигах. И Великим постом он говел по запискам древнего синайского пустынника. Про разговины пустынник никаких записей не оставил и разговлялись чисто интуитивно, как подсказывала общага и сэкономленные за семь недель поста запасы. Дня три общага славила Христа, а на четвёртый будущего батюшку увезли в больницу, где пришлось делать срочную операцию на желудке. Потом он ещё месяца два провалялся по всяким лечебным учреждениям, бросил институт и поступил в семинарию. В общем, спасся, но желудок испортил на всю жизнь. Более того, когда отца Александра рукоположили, к нему прилепилось искушение, которое весьма
