Наступило молчание.
— До войны у кого же ты жил, паренек? — опять вмешалась старушка.
— У маминой сестры. Бедная она, пять ребятишек один другого меньше. Дяденька — хороший плотник, пьет только очень: что заработает, все прогуляет. А дома дети плачут с голоду, ему что! Началась война, я и убежал.
— Поди, убивалась тетка?
— Что ж, женщина, ей можно поплакать, любит она меня. Теперь-то ей легче, все же лишнего рта нет, — задумчиво прибавил Вася.
Все это время он стоял около меня.
Потом, чувствуя ласку в моем голосе, малыш доверчиво прижался к моим коленям да так и остался.
— Тетка в деревне жила, у самой станции. Слыхал я, что поезда воинские проходят у нас, и пробрался вечером на станцию. Ждал, ждал, смотрю — идет на мое счастье поезд такой. Остановился, высыпали солдаты на платформы, шумят, толкаются, сразу людно стало. Пробрался я между ними к вагону, заглянул — пусто, я — туда да за кучу вещей и спрятался. Не заметил меня никто. Слышу — голоса, громче, ближе, стали входить в вагоны, громыхнули цепи, застучали колеса, и поехали мы. Я все лежу, не дышу. Поговорили солдаты, а потом давай на ночь устраиваться, поздно уже было. Один как наступит мне сапогом на руку, я ахнул, а он наклонился, шарит: «Братцы, что это, щенок или мальчонка, не разберу», — и вытащил меня. Испугался я сначала, а потом смотрю — ласковые, смеются.
— Чего ты увязался за нами, великан? — спрашивает тот, который мне на руку наступил, — это и был дяденька Игнат.
«На войну хочу», — говорю. Они как начали смеяться: «Ишь, ты, герой! Может, и до генерала дослужишься! Пойдешь воевать, так все немцы так и побегут со страху!» Шутят, тормошат меня, а дяденька Игнат опять спрашивает: «Родные-то есть у тебя?» — «Нет, — говорю, — сирота я». Помолчали, потом поговорили о чем-то. «Ну, оставайся с нами, ладно, будем вместе немца бить. Приедем на место, доложим ротному». Дали мне кусок хлеба с салом, кто-то подсолнухов насыпал в карман, а дяденька Игнат свернул шинель и уложил меня: «Ну, спи, генерал!» Сам хмурится, а голос добрый. Засыпаю и слышу, как говорит он: «Был у меня парнишка, такой вот, Гришутка, умер прошлым летом; вот этот пусть и будет вместо него. Похож».
Доложили ротному, он покричал сначала, да упросили; одели меня в форму, так вот и остался со своей ротой.
Трамвай шел по Плющихе.
— Ты куда едешь, Василек?
— Я на Арбат, в лазарет, а что? — растерянно ответил мальчик, неожиданно оторванный от своих воспоминаний.
— Да ведь проехал ты! Слезай тут на остановке, пройдешь назад два квартала, там как раз твой лазарет, — объяснила я ему.
Потом достала кошелек и положила на маленькую ладонь деньги.
— Возьми, Василек, себе что-нибудь купишь, а дяде Игнату свезешь — гостинец. Он на позициях теперь?
— Да, письмо мне недавно прислал, я еще лежал в лазарете тогда. Просит поправляться скорее — скучает. Да что, теперь я скоро уже поеду, здоров совсем.
— Ну, вот сейчас и сходи. Всего хорошего, Василек, дай Бог тебе силы и здоровья, маленький.
— Барышня, а вы куда едете? Я сказала ему.
— Можно мне с вами? — и милые глаза-васильки с мольбой устремились на меня.
— Как же ты с лазаретом будешь? Дело у тебя там, кажется?
— Да там из нашей роты раненый, я к нему шел. Завтра его навещу. Барышня, милая, пойду я с вами, хоть немножечко.
— Ну, если так хочешь, пойдем!
Василек нес мои цветы и о чем-то оживленно болтал, не умолкая ни на минуту, — серьезные фразы, тон взрослого человека сменялись ребячьим лепетом, таким наивным и забавным, так мило звенел радостный голосок. Говорил малыш очень хорошо, гладко; манеры были сдержанные, мягкие, ни одного резкого выражения не сорвалось у него за все время разговора.
— Ты грамоту знаешь, Василек? Он поднял личико ко мне.
— Знаю, барышня! Меня мама учила, она приходскую школу окончила. Потом в деревне у тетки я в школу ходил, там учительница была, Мария Николаевна. Она со мной и в особинку занималась. Вечером прибегу к ней, она, если свободна, книжки мне читала, интересные!
— Какие же книжки? Ты помнишь теперь?
— Там писали про то, как разные люди живут, птицы, звери, как цветы растут. Я всю помню, до крошечки!
Разгорелись щеки у Василька, я слушала его болтовню, и вдруг пришла мне в голову мысль, что, если взять его к себе?! Маме он должен понравиться, можно будет позаниматься с ним, подготовить в гимназию, ведь такой интересный и способный ребенок. Я совсем расфантазировалась, очень уж милое личико было у этого Василька!
Вот и дошли до ворот монастыря. Мне почему-то очень не хотелось, чтобы мальчик шел на кладбище, какое-то смутное, тяжелое предчувствие сжало вдруг сердце.
— Ну, дай мне цветы, Василек, — протянула руку к букету.
— Барышня, я пойду с вами, ей-Богу, не помешаю. Я и говорить не буду.
Вижу, что не хочет Василек расставаться со мной, прижал цветы к груди и ждет.
— Зачем тебе идти на кладбище? Печально там!
— На войне, барышня, много видел кладбищ, — серьезно говорит он.
Вместе мы убрали цветами родную могилку, Василек положил красивую пышную лиловую хризантему.
— Я пойду теперь, постою вон там, а вы, может, одна посидите.
Меня поразила такая чуткость в этом малыше. День был кроткий, притихший какой-то, небо стало глубже и синее, чем в горячие дни июля, солнце светило устало. Его лучи с печальной лаской льнули к старым белым стенам монастыря, к его круглым красным башням. Было как-то особенно тихо на новом кладбище. Бронзовые и золотые с чернью листья березок, медленно кружась, падали на траву и устилали прямые белые дорожки. Мягким звоном колокол отбивал минуты; казалось, что здесь время идет незаметно, тут не ранят душу боль и печаль, исчезает ужас кровавых дней. Из тихих минут сплетаются часы и дни под мерный звон колокола. В этот час никого не было на кладбище, только тонкая черная фигура монашенки склонилась у крестов, и бледная рука заботливо поправляла неугасимые лампадки. Я положила руку на родной холмик, солнце нагрело землю, и она была теплая-теплая. Мне показалось, что ладонь моя лежит на лбу у брата… Кажется, что все это было так давно и так недавно вместе с тем. Очнулась я от жалобного голоса:
— Милая барышня, не надо, ей-Богу, не надо!
Мой солдатик стоял около меня с испуганным личиком.
— Что не надо, Василек? — не могла сразу сообразить я.
— Да плакать!
Я провела рукой по лицу, оно было мокро от слез.
— Не буду, Василек! Я знаю, что не надо, теперь у всех много горя.
Он стоял без шапки, солнце золотило круглую головку, в синих глазах сияли слезы. Я наклонилась и поцеловала ясный детский лоб. Нежность к этому ребенку все ярче и ярче разгоралась в душе.
— Идем, маленький!
— Хорошо здесь, тихо… Солнышко по-особенному светит. Как-нибудь я приду сюда, барышня, еще раз.
Обратно мы ехали вместе на площадке, я написала ему свой адрес на карточке и просила зайти ко мне перед отъездом.
— Непременно приду! Я вас как дяденьку Игната полюбил, барышня. А то, пожалуй, и больше.
