— За что же, Василек?
— Ласковая! — шепотом протянул он, не выпуская моей руки.
— Ну, сходи вот здесь!
Он ловко козырнул, пробасил: «Счастливо оставаться!» — и спрыгнул с трамвая.
Дома я, конечно, рассказала о своем новом знакомстве, и все заинтересовались милым синеглазым малышом. Маме понравился мой план взять Василька к нам, а Надя, моя подруга, уже распределила, как и чем мы будем с ним заниматься. Весь вечер только и было разговоров, что о Васильке. Я была не совсем уверена, что он согласится оставить своих «дяденек» до конца войны. На этой неделе мы переезжали в город; хлопоты с квартирой, мебелью и разные мелочи заполняли все время, и дни летели страшно быстро. Как-то я вернулась домой с прогулки, и горничная, улыбаясь, доложила мне:
— Тут солдат вас спрашивал, барышня.
— Какой солдат? — Я подумала, какой-нибудь раненый из лазарета, где я работала. — Давно?
— С час назад, пожалуй. Не дождался вас и просил передать, что был Василек и что послезавтра он едет на позиции.
Так досадно, как раз в это время никого не было дома.
— Говорил, что еще зайдет?
— Да, завтра, барышня.
На другой день утром я у себя в комнате писала письмо, вдруг за спиной послышались легкие шаги.
— Кто это? — не обернулась я.
— Вася… Василек! — звенит милый голосок.
— А, ты! Ну, здравствуй!
Я протянула ему руку, он ухватился за нее обеими руками и сияет своими чудесными глазами.
— Садись, маленький, я сейчас допишу письмо, а потом мы поговорим с тобой. Ты руку мою отпусти пока!
Повела я его в гостиную, он поздоровался с мамой и Надей, сначала был смущен, но потом обошелся. С увлечением рассказывал о войне, о дяденьках своей роты, о разведках.
Пробыл он у нас часа три — я все время наблюдала за ним. В нем была какая-то врожденная деликатность и чуткость. Я обещала приехать на вокзал, чем несказанно обрадовала его.
— Правда приедете, барышня? — так и вскинулся он.
— Конечно, приеду, Василек!
Он прижался щекой к моей руке.
— Мне нравится, как вы меня называете… Василек, — задумчиво повторил он. — Меня, как мама умерла, никто ласковым словом не называл. Тетка — она добрая, и знаю, что любит меня, да нужда ее замучила, все кричит она, сердится. Дяденьки — те любят, называют то чертенком, то пострелом. Васильком только вы и назвали.
Я решила, что теперь самое время посвятить его в наши планы.
— Слушай, малыш, оставайся у нас!
— Правда? — загорелись синие глаза.
— Да! Будешь жить у нас как свой, как маленький брат, учиться будешь. Сколько книг у меня чудесных, у Марии Николаевны — ты не видал таких, — я взяла его за подбородок. — Ну?
Какая-то тень легла на милое личико.
— Барышня, а как же я брошу роту свою, дяденьку Игната? Сколько времени был с ними, сколько тяжелого вместе переносили — и вдруг уйду я… Стыдно! Подумают еще, что испугался. Вот после войны — можно? — пытливо уставился он на меня.
Мои предположения оправдались — чувство товарищества было очень сильно в маленьком сердечке.
— Ты хороший, мой Василек, не хочешь оставлять дяденек. Значит, после войны будешь с нами жить?
— Всегда с вами буду и как брат ваш маленький!
Мой герой совершенно неожиданно расплакался, уткнувшись лицом мне в колени.
— Что ты, Василек, милый, перестань!
Бедный малыш так стосковался по нежной, женской ласке, ведь он еще такой маленький, такой беспомощный. Его душа, как цветочек на солнце, расцветала от каждого приветливого слова, а моя нежность совсем покорила его. Мы расстались очень довольные друг другом. На вокзал мы привезли ему гостинцев и целый ящик папирос для «дяденек» его роты.
— Здесь, в коробке, бумага и карандаши. Ты пиши, Василек, как только будет свободное время, — внушала я ему.
— А сами часто будете писать? — трется детская мордочка о мой рукав.
— Конечно, и я, и все наши.
До второго звонка он не выпускал моей руки, наконец расцеловались мы с ним и заставили встать на площадку.
— Если что-нибудь тебе нужно будет, Василек, напиши, пришлем, — говорит ему мама.
— Эх, много ли солдату нужно, — сквозь слезы улыбается малыш, — пишите только. Барыня, — шепчет он, наклоняясь к маме с площадки, — возьмете меня, значит?
— Возьмем, возьмем. Не упади ты, ради Бога!
Раздался третий звонок, Василек было рванулся вперед, потом замер, и, казалось, вся жизнь ушла в эти синие звездные глаза с крупными слезами на золотых ресницах. Я долго шла рядом с вагоном, Василек раза два собирался что-то сказать, но не мог и только смотрел, смотрел не отрываясь. Увидимся ли с тобой, мой маленький? Всю ночь я не спала. Точно уехал кто-то родной, и предчувствие какого-то горя тяжело легло на душу.
С дороги я получила письмо. Он писал, что скучает, ехать хорошо, и скоро уже будет на месте. Всю зиму приходили большие белые конверты с крупно и старательно выведенным адресом, а в них длинные, ласковые письма, то по-детски забавные, то говорящие о том, от чего сжимается душа и взрослого человека. Этот ребенок каждый миг чувствовал над собой холодное веянье крыльев смерти, худенькое тельце мерзло и стыло в окопах, змейкой скользило в снегу на разведках с Игнатом. За одну из таких разведок они оба получили медали на Георгиевской ленте, и малыш, видно, ног не чуял под собой от радости. С каким удовольствием я покупала маленькие фуфайки, перчатки и посылала ему вместе с лакомствами.
Никогда не забывала и дяденьку Игната — половина посылки всегда предназначалась ему. В конце каждого письма Василька аккуратно стояла приписка: «Покорно благодарю, барышня, за гостинцы, счастливо Вам оставаться. Покорный слуга Игнат Мехов». Работа в лазарете, книги, мои переводы и масса знакомых оставляли очень мало времени, но каждый раз при мысли о Васильке странной болью сжималось сердце. Дело уже было в мае, мы переехали на дачу. Прислал он письмо, радостное, бодрое. «Слыхал, что война окончится осенью, тогда и останусь с вами, милая барышня, — мелькали крупные буквы. — Вы все как родные мне, приласкали и обогрели, точно солнышко. А у нас прапорщик, товарищ вашего покойного братца, просили кланяться вам. Как вернусь, поедем на кладбище, вы повезете много цветов, тех, красных, мохнатеньких. Хорошо там, тихо».
Бедная детская душа тосковала по миру и тишине в этом адском реве снарядов и грохоте пушек. «Скоро увидимся».
Мы скоро увиделись с Васильком, но как печально было это свидание! Из газет мы знали, что идут ожесточенные бои там, где стоял полк Василька; беспокоилась я страшно, а писем все нет и нет! Как-то после обеда сидели мы на террасе. Мама и Надя вышивали, я держала в руках газету, но не читала ее. Мысли были далеко… Где мой синеглазый малыш? Вошла горничная.
— Письмо вам, барышня.
Я схватила его. Синий конверт, почерк немного знакомый, кажется, Игнат. Я прикусила губу, не помню, как разорвала конверт. Почему пишет он? Вдруг Василек убит? Буквы сливаются, прыгают перед глазами:
