солдатами. Еще не различались отдельные фигуры, но всё шевелилось, двигалось, волновалось точно серое безграничное море.
Сердце у девочки сжалось от страха: казалось, подойди она ближе — и раздавит ее серая масса.
Она все шла за своим спутником, а когда приблизились к самой гуще, солдат соскочил с коня и пошел рядом с девочкой.
— Скот — направо! — бросил им другой солдат, бежавший навстречу.
Грунин спутник махнул в ответ рукой и, протиснувшись с девочкой к старостиной избе, сказал ей:
— Жди меня тут!
Через несколько минут он вернулся и кратко сказал девочке:
— Входи в избу, а телку к дереву привяжи!
Груня поспешно исполнила приказание и вошла за солдатом в избу.
Там было тоже незнакомо: накурено, людно, шумно. Солдат протолкнул девочку к столу:
— Так что, ваше благородие! Та самая, которая корову не отдает…
— Ты это, что же, бунтуешь? — обернулся к ней начальник, с которым говорил солдат.
Груня видела, что он не злой, что губы его чуть улыбаются и глаза не хмурятся, но страх все-таки сковал ей язык. Она покраснела, опустила голову, из глаз ее закапали слезы.
— Их благородию некогда с тобой разговаривать, — сердито шепнул ей в ухо солдат.
— Ну что же? — снова спросил начальник. — Мы тебе за корову заплатим.
— Не нужно мне денег! Не нужно, — горячо сразу начала Груня.
Ее тоненький голосок незнакомо прозвучал в шумной избе, все смолкли… Офицеры, ходившие взад и вперед по горнице, остановились, окружили девочку. Но она никого не видела, в голове была только одна мысль — спасти Машку.
— Почему все ушли, а ты одна в деревне осталась? — продолжал допрашивать начальник.
— Из-за Машки! — волнуясь, заговорила девочка. — Сказали, немцы на нас идут, стрелять начали. Тетка с ребятами собралась, на телегу сели. А мне нельзя: Машка пропала. Я кинулась ее искать, а уже все уехали.
Начальник переглянулся с офицерами и что-то сказал, наклонившись в их сторону.
— Да ты за что любишь-то так свою Машку? — спросил он девочку.
— Мне ее бабушка подарила. Умерла она. Еще Машка не родилась, бабушка сказала, что телушка моя… Сирота я, только Машка у меня.
— Ну хорошо! — помолчав, сказал, наконец, начальник. — Хорошо! Бери свою Машку и иди скорее отсюда. Да, вот, тебе пригодится.
Он вынул из кошелька и подал девочке несколько серебряных монет:
— Проводи до дороги! — коротко приказал он солдату.
— Стой! — вдруг, что-то вспомнив, обратился начальник к просиявшей девочке. — Я сейчас записку тебе напишу, чтобы у тебя Машку не брали. Только смотри! — улыбнулся он. — Немцам не попадайся! Тогда тебе никакая записка не поможет!
Л. Матвеевская
Василек
В трамвае я села на боковой скамейке у самой двери, бережно держа большой букет из лиловых и красных хризантем. На даче пришлось опустошить всю клумбу перед террасой; эти яркие, пушистые цветы, последний дар осени, я везла в Н-чий монастырь на могилу брата, убитого в самом начале этой ужасной войны. Публики в трамвае было очень много, рядом со мной сидела старушка, а напротив совершенно седой, но такой стройный, с молодым взглядом, генерал. Вдруг что-то мелькнуло предо мной и маленькая фигурка в солдатской шинели упала мне на колени. Я одной рукой инстинктивно подняла букет вверх, а другой — схватила мальчика за руку. Он выпрямился, молодцевато щелкнул сапогами и приложил руку к козырьку.
— Простите, барышня! Я не помял цветочки?
Я с любопытством взглянула на него: маленький, на вид не более десяти лет, худенький, с удивительно милым бледным личиком. Солдатская шинель, фуражка и сапоги казались кукольными на этом малыше.
— Нет, цветочки мои целы. А ты хорош, вояка, от пустячного толчка валишься, — засмеялась я.
В ответ мне из-под длинных золотистых ресниц засияли синими звездами радостные детские глаза.
— Со всяким это может случиться, — солидно ответил малыш, стараясь говорить басом. — Не ожидал, потому и свалился. Откуда вы взяли эти цветочки? Я никогда не видал таких красивых.
— С дачи. На, хочешь? — я выбрала красную хризантему и протянула ему.
Он искоса взглянул на генерала, у которого под седыми усами дрожала добрая улыбка, и оглушительно выпалил:
— Солдату не полагается иметь украшений!
Я думала, что этот малыш был сиротой, воспитанником какого-нибудь полка здесь, в Москве, и что в солдатскую форму одет для забавы.
— Какой же ты солдат? Уж не был ли ты на войне? Он уловил насмешливые нотки в моем голосе.
— А вы не смейтесь, барышня! Я и на войне был, и в лазарете лежал.
— Неужто был ранен, паренек? — ахнула старушка, сидевшая рядом.
— А то как же, без этого нельзя: редко кто убережется, — гордо ответил малыш. — Меня-то кольнуло только в плечо, а дяденьку Ивана так насквозь штыком и проткнули… После атаки нашли его мертвым уже.
После небольшой паузы мальчик оживился.
— Хороший он был, добрый. Барышня, как он на гармонии играл! — его вспыхнувшие было слезинки сразу сгорели в радостном блеске глаз. — Когда эшелон наш шел, как на станции остановимся, так он начнет «Барыню» или «Камаринского». Солдаты разыграются, пляшут, поют, унтер до хрипоты докричится: пора в вагоны садиться, а они точно не слышат.
Дяденька Игнат потом взял эту гармонию, только он все грустное играет.
— Так ты что, в атаку ходил? — не выдержал и генерал. Малыш козырнул.
— Так точно, ваше превосходительство! Три раза ходил со своей ротой, только я плохо как-то помню. Бегут, кричат «Ура!», я с ними, в голове точно туман — лица страшные, голоса хриплые. Отстал я от своей роты, сзади нагоняет другая. Прапорщик кричит: «Что ты под ногами вертишься, уходи!» Столкнулись с немцами, я тоже куда-то бросаюсь со всеми, кричу, вдруг чувствую, точно ожгло мне плечо. Потом навалился кто-то на меня… Должно быть, память потерял я. После наши меня отыскали, дяденька Игнат на руках снес на пункт. Перевязали меня и сюда отправили. Когда мы в окопах сидели, я воду дяденькам носил из речушки! Заберу чайник и ползком! Дяденьки ругаются: «Да тебя, постреленок, убьют!» А мне что? Маленький — ужом проползу. Дяденька Игнат иной раз и за уши потрепет, да только так, любя.
— Как зовут тебя?
— Василий, — свирепым басом ответил герой. «Василек, — мелькнуло у меня в голове. — Синие глаза в золоте ресниц, точно васильки во ржи». Так он и остался Васильком на все время нашего недолгого грустного знакомства.
— Слушай, Вася, а родные у тебя есть? — спросила я.
— Нет, сирота я, — печально прозвенел уже не деланный бас, а нежный детский голосок. — Отца поездом задавило лет пять назад, а мама с год как умерла. Мы раньше хорошо жили, папа буфет держал на станции; а как умер он, пошло все хуже и хуже, мебель продали, в лачужке с мамой жили. Она от тяжелой жизни и умерла.
