рожок Васейки. А зимой лед возили в город, ближе-то к городу речки не было: глядь, на второе лето уж и капитал у Васейки — в полтораста рублей. У бобылки Авдотьи сторговали избу, написал к отцу в деревню, тетку старую вызвал: стал Васейка сам-большой, сам-маленький. В две зимы всю школу прошел; четыре правила арифметики за пустяк считать стал. Дал ему учитель мудреную книжку, называлась «Геометрия». И всё-то Васятка с ней возится: и в поле, и дома ввечеру, даже спать с собой клал, никак не мог одолеть мудреных замыслов, а и бросать не хотелось, больно занятно было.
Как-то раз летом сын священника, в столице, вишь, выучился, гуляя по прохладе утречком, увидел диковинную картинку: на черной меже расчерчены были треугольники да круги, а пастушонок спал, уткнувшись носом в «Геометрию». Залюбопытствовал «ученый», разбудил Васейку, стал расспрашивать, и скоро стали они друзьями. Узнал Васейка от него много: У как по тем мудреным выкладкам люди додумались до разных чудес; как в больших городах без учености шагу не сделаешь; будто теперь уж и цена-то людям только в том, что они сами сделать умеют. Запали в душу Васейки те слова: вспомнил он, как сам себя устроил, никого не прося о помощи, и решил, что неправду сказал ему сын священника: люди- то, хоть и живут ученостью, только и без нее он не пропадет. А науку всю узнает. Тоже ведь было время, когда он и азы за великую мудрость почитал, а теперь и вспомнить смешно. Но об этом столичной «штучке» не говорил: боялся, что тот собьет его разными непонятными словами, как тогда, когда говорил, что земля к себе все вещи притягивает, оттого они и падают. Вишь, какой? А отчего ж семечко в землю-то упадет, а потом былинкой вновь наверх тянется? И выходит, что былинка-то всю землю к солнцу тянет! Вот тебе и наука!
Но не говорил этого Васейка своему ученому другу. Только часами, лежа на спине, сам обо всем раздумывал. И чуял, как в груди его растут те же силы, что и в былинке, и тянет его от земли какая-то радость. «Расту, — думает Васейка, — а потом, как вырасту, опять в землю уйду, должно, как и былинка, семечком, и опять землю за собой вверх тащить буду».
Однажды в июле, в полдень, когда коровы, ошалев от зноя, забрались по брюхо в воду и стояли там, неподвижные и ленивые, как какие-нибудь древние животные, второй подпасок, Сема, ходивший в село за обедом, принес полон рот вестей. Говорили, что царь объявил войну немцам, — парни уже гуляют с гармониками, справляя проводы. И когда к вечеру стадо, пыля своими тысячью ног, вошло, мыча и блея, за околицу, Васейка не узнал деревни. Перед каждой избой стояли запряженные телеги, ржали лошади, гомонил народ, отправляли в город кто сына, кто брата, кто мужа, странный то был вечер. Увидал Васейка, как жизнь, дотоле сонная и однообразная, всполошилась, закружилась, пошла колесом, как лес под бурей. Деревня не ложилась тогда долго за полночь: то скрипели колеса, то гремела гармоника. В ту ночь и Васейка решил идти на войну.
Утром не пела пастушья свирель под окнами, не щелкал длинный бич росистую траву, и тетка Цветьиха, проснувшись посмотреть тесто, напрасно надоила теплого молока: не было Васейки ни на сеновале, где он обычно спал летом, ни в избе, ни на гумне. Хватила руками об полы Цветьиха, побежала по людям спрашивать, не видали ли Васейкиных ясных глазочек, — нет, никто знать не знал, ведать не ведал.
А Васейка себе ехал да ехал в товарном вагоне — где тайком, где за двугривенный в далекую губернию.
Ехал, ехал да доехал. Не бывал он ни разу еще в большом городе, и показалось ему, спервоначала, что запутается он на этих широких мощеных улицах. Но природная смекалка подсказала ему путь. За телегами, тянувшимися бесконечными вереницами по улицам, добрался он до большого белого здания, у ворот которого толпился стеною народ. На нем золотыми буквами красовалась надпись: «Воинское губернское присутствие». Храбро дождавшись своей очереди, вошел Васейка в большую комнату с царскими портретами по стенам и длинным зеленым столом, за которым сидел белоусый, толстый, говорливый полковник. «Генерал!» — мелькнуло в голове Васейки. А «генерал» уже на него покрикивал:
— Тебе что нужно, мальчонка?
Смело смотря в глаза, вытянув руки по швам, — видел небось, как солдаты на маневрах отвечали начальству, а что раз Васейка видывал, то навсегда и запоминал, — ответил он, стараясь пустить голос потолще:
— Заставьте Бога молить, ваше высокопревосходительство, позвольте на войну записаться: я уже школу окончил!
Посмотрел на него удивленно полковник, усмехнулся — усмехнулись и сидевшие за столом офицеры. Спросил его «генерал»:
— А кто ж тебя на «войну-то» отпустил? — и засмеялся коротким смешком.
Почуяло сердце Васейкино, что все он на шутку свести хочет, но еще попытался ответить.
— Ваше высокопревосходительство, никто меня не отпускал — и отпускать некому, а что ежели насчет стада, так я пастуху Пантелею уже много раз говорил, что это лето последнее; пускай они за долг мою избу возьмут у тетки.
— Постой, постой, — перебил полковник, — так ты, значит, пастух? Как же ты, пастух, лицо общественное, свою службу бросил и на войну бежать хочешь? Никак я тебя пустить не могу. Отец у тебя есть? Что? Что же ты плачешь никак? Вот тебе и воин! Ну-ка, налево, кругом, шагом марш! Арефьев, доставь его к родителям — да чтоб смотрели за ним, а то такие бегуны с первого раза не отчаиваются.
Но напрасно смеялся полковник над Васейкой — не плакал он, а только стоял, потупившись от досадливой краски, что залила ему лицо по самые уши. А уж Арефьев — дюжий унтер — подталкивал его легонько к выходу, расспрашивая по пути о родителях.
— Отец-то твой, небось, здесь же на базаре толчется? Ну, утри нос да беги к нему, а мне и без тебя делов много. Некогда мне тебя на позицию доставлять.
Выйдя из белого здания, Васейка понял, что без хитрости на войну не попадешь, что взрослые все равно не поймут, как далеко от шутки было его желание. Да и какой же он маленький, когда сам в лесу один на один с такими дубами справляется! А глаза у него такие зоркие, что другим и вполовину не увидеть. Не ждать же ему солдатчины: тогда и войны уж не будет. Тихонько брел Васейка по шумящим улицам, пока голод не дал о себе знать. В большие магазины с огромными стеклами зайти он не осмелился: благо по пути встретился пирожник, прославлявший свой товар зычным голосом. Видя, с каким аппетитом Васейка набросился на пирог с печенкой, обратился он к нему с приговорками:
— Ешь, малец, последние горячие: с солью, с перцем, с воловьим сердцем, завтра расторговываюсь, пойду немца кормить свинцовой начинкой!
Васейка так на него и накинулся. Рассказал ему свою жизнь, как сам в одиночку горе мыкал, как в нем рост на заре играл, как потянуло неотразимо на далекую войну. У парня было сердце, видно, доброе, может и сам таковский был, повел он его к себе в подвал на койку — решили они вдвоем это дело обмозговать. Всю ночь проговорили, такими друзьями сделались — водой не разлить, и додумались вот до чего: пока Васейка будет здесь жить, Гриша (так звали веселого ярославца-пирожника) определится, тихонько и Васейку с собой захватит. А пока не доедут — никому, и священнику на духу, не сказывать, что за дружба у них.
На том и порешили.
Вышло у них, как по-писаному, даже ожидать нельзя было такой удачи: Васейка два месяца продавал вместо друга пироги, которые пекла двоюродная сестра Григория, пока он сам устраивался. И вот снова загрохотали железные колеса, теперь уже в дальний путь. И меж серых шинелей притаился, как мышка, голубоглазый искатель приключений. «Сиротку», как представил его солдатикам Гриша, везли в «родные места». Там-де у него сестра замужем, а здесь остался он без роду без племени. И, слушая разговоры солдатиков, их шутки и смех, тайком улыбались друг другу друзья — их заговор удался. Васейка ехал на войну.
Командир пехотного полка был «справедливая душа», как его называли солдаты. И горячий человек, — может с гнева ни за что обругать человека, а потом сам же и придет обласкать его. И первая его забота, чтоб солдат сыт был всегда да весел. Если какая-нибудь печаль затомит кого, уж он высмотрит: придет, расспросит, если можно горю помочь, поможет, если нет, добрым словом ободрит. И заслуженный был человек: вся грудь в орденах, и золотое оружие имел. Вот еще песни, бывало, любил. Уж у него в полку
