первые песенники водились. А у Гришутки не только голос звонкий — он и сам песни складывать мастер был. Полюбился он командиру, тот его песни даже на ноты записал и, как только раздастся высокий «соловьиный» голос Гришутки на переходе — глядь Андрей Иванович, командир то есть, усом помаргивает — значит, доволен. И солдатики пересмеиваются — хорошо, когда на душе легко. Ну, в окопах-то не очень распоешься, там пули пожутче песни выводят, а все ж как лежат в окопах по двое суток, хоть под нос себе, а мурлычет Гриша вновь сложенную песенку, как:
Васейка уж давно таскает пули в окопы. Говорят, докладывали ротному, тот сказал: «Что ж, я ему кормилицу искать буду? Пускай мне на глаза не попадается!» Свирепый на вид ротный — глазастый, волосатый, а сердцем как дитя добр. Рассказали, говорят, ему Васейкину повесть — было, ногами затопал, закричал: «Чтоб и духу его не было». А в ту же ночь объявлено было наступление. Все были рады прерыву неизвестности, возможности отличиться. С развернутыми знаменами, с музыкой выступал полк из пограничного местечка. Звонко раздавался в чистом воздухе чистый Гришуткин тенор:
И веселым припевом отвечал хор:
И снова заливался запевала:
Но скоро пришлось умолкнуть песенникам — пришло донесение: враг неподалеку. Тогда начались скучные дни. Вырыты были окопы глубиной почти в человеческий рост и далеко позади — второй ряд таких же окопов. Позиции неприятеля были видны в туманном утреннем морозе. Тут-то и началась Васейкина служба. Каждое утро черные ленты окопов обволакивались голубоватыми дымками ружейной перестрелки. Каждый день гремела земля тяжелыми взрывами пушечных раскатов.
Однажды на ясной румяной зорьке неприятельские орудия нащупали нашу пехоту. Кругом с оглушающим свистом пролетали огромные неприятельские снаряды. Пришлось оставлять окопы, чтобы занять соседний лесок. Васейка лежал на брюхе, и когда солдатики начали по одиночке перебегать из окопов — рядом с ним очутился командир, подбодрявший короткими ласковыми фразами свой полк: «Ну, ну, ребятушки, отползайте. Мы его оттуда верней щипанем! Осторожней, осторожней, держись по одиночке, кучей не лезь!» Васейка смотрел на его румяное лицо, широкую грудь, слушал добрый, спокойный голос — и не было ему страшно нисколечки. Казалось, что около этого человека не посмеет разорваться неприятельский снаряд. И только он успел подумать это, как откуда-то словно приплыла по воздуху огромная туча — все кругом задернулось тьмою, это взлетела земля от упавшего неподалеку громадного немецкого «чемодана» — так солдаты называли немецкие большие снаряды.
На секунду блеснувший огонь ярко осветил взмахнувшего руками командира, его большую бороду и драгоценный перстень на руке. Потом все потряслось громом взрыва — и Васейка потерял сознание.
Когда он очнулся, все тело его было точно налито свинцом. Кругом ни души. Снаряды уже не визжали вокруг, и только взрытая буграми земля да кое-где лежавшие убитые говорили о пронесшемся здесь урагане. Повернувшись и ощупав себя, Васейка убедился, что он остался чудом целехонек. Как раз аршинах в пяти увидел он зарывшуюся в землю оболочку неприятельского снаряда. Васейка стал припоминать. Вдруг сердце его болезненно заколотилось: «А где же командир? Ведь он стоял рядом!» И вдруг горькая жалость внезапно потрясла все его тело. «Взмахнул руками, упал, значит, убит?» — подумал он, и внезапные горячие слезы так и брызнули из его широко раскрытых страхом и жалостью глаз. Переводя взгляд с предмета на предмет и только теперь почувствовав весь ужас своего одиночества, Васейка поднялся на ноги и побрел машинально к тому леску, где укрылся от неприятельского огня его полк. Но не сделал он и десяти шагов, как нога наткнулась на что-то мягкое. Наклонясь, он увидел блеснувшую из-под земли шпору. Со страхом начал отрывать землю. Так и есть — командир! Лежит ничком, весь засыпан взрыхленной землей. Поднатужась, перевернул его Васейка лицом вверх. Белое, белое, как бумага, лицо, глаза закрыты. Васейка прильнул ухом к груди — бьется! Бьется сердце! Еле-еле слышимо, редкими нерешительными толчками, точно раздумывая перед каждым ударом, но бьется!
Набрав из манерки (походная фляга, в которой сохраняют воду) полный рот воды, Васейка брызнул ей в лицо командиру. Потом осмотрел его со всех сторон, нет, крови нигде не видно, должно, задохся только. Такие случаи бывали. Говорят, как летит «чемодан», он весь воздух за собой тащит, а тут еще свалило командира лицом к земле. «Обморок», — решил Васейка и начал придумывать, как бы ему управиться. На плечи не возьмешь, силы не хватит и на десять шагов — тучный он, командир-то. Да и не оставить же среди чиста поля — пожалуй, пока оповестишь своих, уж и нельзя будет к этому месту воротиться. Думал-думал Васейка; снял с себя шинелишку, перевалил на нее недвижное тело, рукава шинели поддел под руки и завязал их туго-натуго. Так устроив санки, впрягся в них Васейка и, натужась, как добрый конь под тяжелой кладью, упираясь ногами в неровную почву, медленно потащился к соседнему лесу. И устал же Васейка! Три раза садился расправлять одеревеневшие плечи. Пот заливал его, как весенний дождь, до нитки, но через час он был уже у первых деревьев. Изумленными взглядами встретили его солдатики.
— Васейка, бесов сын, ты чего это притащил? — раздались взволнованные голоса вокруг него.
— Ко-ко-мандира! — едва переводя дух, промолвил Васейка и тут же свалился от усталости.
Так началась для Васейки военная служба, после которой никто уже не гнал его из рядов. Наоборот, все с любовью гладили «героя» по стриженой головке и с уважением говорили:
— Он малец задачный, шутка ли, из какого огня цел вышел да еще и командира на себе привез!
Тогда же, вместе со всеобщим уважением, получил Васейка сапоги, шинель, легкую винтовку и стал называться не иначе, как «рядовой Васейка» или «Василий Игнатьевич».
Тихо спят заснеженные сады деревни Сугровы. Далеко она заброшена среди снегов да полей, и не долетает до нее гром пушечных раскатов. Старуха Цветьиха встала сегодня с петухами, скоро праздники, нужно обойти по дворам, собрать с каждой избы муку на просфоры да, кстати, зайти к старосте, узнать, что
