Она быстро оглянулась: кирпич, туба, сучковатая палка — в этой ситуации подошло бы все, что угодно, но ничего этого под руку просто не попадалось! Проклятые дворники! А ведь еще вчера двор был просто захламлен — ведь она разбила стекло машины Алексея первым попавшимся в руки камнем!
— Шаххх! — так или примерно так вдруг выдохнул враг, отпадая от Алексея. Быстро перекатился на бок, вскочил. И кинулся прочь, сопровождаемый по пятам захлебывающимся от лая спаниелем.
А Алексей остался лежать на земле, схватившись обеими руками за живот и нелепо подогнув ноги. Замерев на месте, Женька смотрела, как сквозь его пальцы, маслянисто поблескивая в свете фонарей, вытекает темная жидкость.
Кровь…
Час.
Еще час.
Два часа.
Большие часы с маятником отбивают время так равнодушно, так спокойно, как будто ничего не случилось.
Как будто они не знают, что земля ушла из-под ног, и едва обретенное счастье с хрупкой надеждой на любовь разлетелось в осколки, и эти осколки рухнули в черную бездну страшной, страшной, страшной твоей вины.
«Это я во всем виновата… Только я одна, одна я — во всем… Если бы не дернул меня черт пойти туда, в тот дом мамы Вики — ничего бы не случилось… Не случилось бы ничего…»
Вот уже пять часов подряд, не чувствуя затекших рук и ног, Женька сидела в тиши больничного коридора и вслушивалась, все время только вслушивалась, не идут ли к ней врач или хотя бы медсестра. Но белый чистый коридор был пуст и бездушен. И только большие часы с маятником отбивали время так равнодушно, так спокойно, как будто ничего не случилось.
«Это я во всем виновата… Только я одна — во всем…»
— Это я одна виновата, — вдруг сказала Лиза. Она сидела рядом. За пять часов ожидания женщины не проронили друг другу ни слова.
— Что вы сказали?
— Это я во всем виновата. Если бы я не позвонила этому человеку, Богдану Чобле, ничего бы не случилось. Моя, моя, только моя вина…
Женька хотела возразить: «Неправда, всему виной моя дурная голова», — но спохватилась. Так некстати сейчас затевать какой бы то ни было спор.
В полном молчании прошло еще полтора часа.
Лиза снова заговорила первой:
— Если он выживет, я приму это как знамение. Я навсегда уйду из его жизни. Бог мой, какое горе, какое горе должно было прийти в наш дом, чтобы я поняла, как несправедливо жестоко я обходилась со своим мальчиком… Я душила его своей любовью, я мешала ему жить, и он взбунтовался, требуя себе хотя бы малую толику самостоятельности. Да, это был бунт, теперь я это понимаю. Это был бунт, и вот к чему он привел…
— Лиза, это неправда, — начала Женька, движимая состраданием. Но осеклась: стены коридора ожили чьими-то шагами.
Устало вытирая пот врачебной шапочкой, он приближался к ним — царь и бог, самый главный человек на Земле, не ведавший о той великой роли, которую отвели ему две несчастные женщины, пока он оперировал их брата и любимого. И сейчас, пока он шел по коридору, они взирали на него, как на Мессию.
— Что? — хрипло спросила Лиза.
— Удовлетворительно, — коротко ответил он.
— Что это значит?
— Это значит, что операция прошла удовлетворительно. Большего я не могу сказать, извините. Врачебное суеверие.
— Но ему лучше?
— Больной сейчас спит, и на вопросы о самочувствии отвечать не в состоянии. Могу сказать вам пока одно: ему, по крайней мере, не хуже. Рана очень серьезная — ножевое ранение в брюшную полость, проникновение с повреждением желудка, тонкой и толстой кишки. Это злодейство какое-то. Жалко парня. Но! Будем надеяться на лучшее.
Пожилой хирург положил обе руки на плечи Лизе и, глядя ей в глаза так, будто пытался ее загипнотизировать, отчетливо повторил:
— Будем надеться на лучшее.
Лиза всхлипнула и закрыла лицо руками. Потом опять вскинула голову:
— Послушайте. Я бы хотела находиться радом с братом. Постоянно, и день и ночь. Всегда. Дежурить возле него. Я знаю, что надо делать, я…
— Я тоже, — быстро перебила Женька. — Я тоже буду дежурить. Мы можем вместе, можем по очереди. Я никуда отсюда не уйду, пока вы не разрешите.
— Это исключено, — резко ответил хирург. — Если бы разрешали родственникам больных устраиваться рядом с ними в палате, то больница бы в два счета превратилась в сумасшедший дом, а у меня, извините, другая специализация — я хирург, а не психиатр. И к тому же к больному Давлетшину все равно ни сейчас, ни потом никого из посторонних не пустят: он в реанимации. Идите домой, девушка. И вы идите, — обратился он к Лизе. — Для больного и так будет сделано все, что можно.
Лиза выпрямилась. Лицо ее выражало категорическую решительность.
— Простите, как ваше имя-отчество?
— Олег Павлович.
— Так вот, Олег Павлович. Я все равно останусь здесь.
— Это не…
— Я сказала: останусь здесь, а не возле Алексея. Хотя, конечно, я бы хотела каждый день хотя бы его видеть. Хотя бы через стекло реанимационной палаты. Но если вы мне даже этого не позволите, я все равно останусь. У меня высшее медицинское образование. Хотя по специальности я не работала, но хотя бы начальных знаний, надеюсь, не растеряла. И поэтому намерена устроиться в вашу больницу работать. Мне все равно кем. Няней, санитаркой, сиделкой, медсестрой. Кем возьмете. Ведь есть же у вас больные, которым требуется уход?
— Есть. Но вы представляете себе, что значит ухаживать за хирургическими больными?
— Какая разница, представляю я себе это, или нет? Я все равно устроюсь к вам на работу. Ведь у вас наверняка не хватает младшего медперсонала.
— Не хватает. — Врач внимательно и с интересом посмотрел на Лизу. — Даже очень и очень не хватает, я бы сказал — дефицит… Ну что ж. Приходите с утра, определим вам фронт работ. Надеюсь, сотрудничество наше будет плодотворным. Должен вам сказать, что я очень уважаю женщин вашего типа.
Он крепко пожал руку сначала Лизе, потом Женьке и пошел по коридору — кряжистый, сильный человек с твердой походкой и едва наметившейся лысиной на круглой голове. Прекрасный человек.
Великолепный.
Прошло четыре месяца.
Они стояли на Ярославском вокзале. Только теперь стояли они возле вагона — поезд увозил Женьку домой, к родителям, которые ждали дочь с нетерпением и все это время забрасывали ее тревожными письмами и звонками. Они стояли, обнявшись. Не потому, что спасались от ветра, и пытались согреться. Они стояли, обнявшись, потому что только вместе, рядом, им было хорошо.
— Ты правда скоро приедешь? Правда? Правда? — в сотый раз спрашивала Женька.
— Обещаю. Приеду совсем скоро, самое позднее — чрез две недели, — в сто первый раз отвечал Алексей.
— Ты меня не забудешь?
