— Слушайте, Бах… Слушайте меня и верьте. Коли вы не дадите слово написать все о тех людях, которые направили вас к Микульской; что они говорили о ней; когда они заметили за нею филерское наблюдение; почему верили, что Микульска решится принять ваше предложение и уйти с вами,
— если вы не напишете обо всем этом самым подробным образом, вас вздернут. Материала у меня хватит. Микульска, как понимаете, все расскажет, она человек во всем этом деле случайный. Ваша судьба — в ваших руках. Решайте, Бах, решайте…
22
Ротмистр Сушков вызвал Микульску на допрос вечером, предупредив поручика Павла Робертовича и его помощника, что они, вероятно, понадобятся ему позже, и посоветовал заказать в трактире пана Адама ужин: коробки с деваляями, хрустящим картофелем и поросенка под хреном обычно приносила племянница хозяина Ева.
… Сушков направил на лицо Микульской свет лампы, сразу же отметил страх в ее глазах; легкую паутинку морщинок, которую не скрывала уже косметика — за сутки сошла; особый тюремный отпечаток, который более сильно заметен на женщинах: пряди волос, выбившиеся из некогда высокой прически, следы от колец на пальцах, пустые дырочки в мочках ушей — гребни, перстни и сережки забирали при аресте.
— Ну-с, Микульска, как наши дела?
— Плохи дела. — Стефания заставила себя ответить просто, без волнения, по возможности с юмором. — Куда уж хуже.
— Может быть еще хуже, — не согласился Сушков. — Пока что вы сидите в санатории, а не в остроге, пока еще даже не листочки, пока еще почечки… А вот когда цветочки начнутся…
— Я никак не возьму в толк, за что я арестована? Какое-то несусветное недоразумение…
— Для того чтобы происшедшее действительно оказалось недоразумением, не хватает одного лишь…
— Чего же?
— Вашего правдивого рассказа. Вы поймите, Микульска, в крае объявлено предписанием председателя совета министров военное положение. Вы понимаете, что это такое?
— Не совсем, я же не солдат, — попробовала пошутить Микульска.
— Вы очень хорошо играете солдат, особенно тех, которые кончили срок службы и отправились на отдых, но никак саблю спрятать не могут… Так вот, военное положение означает, что человек, задержанный на улице с бомбами, может быть застрелен на месте…
— Но я же не знала! Я не могла и подумать, что в чемодане бомбы!
— А что, по-вашему, там могло быть? Милая, женщины умеют лгать мужьям и любовникам, но совершенно теряются, сталкиваясь с законом… Ну, согласитесь, вы ведь дали глупые показания: «Ко мне на улице подошел человек, за которым гнались, и попросил взять чемодан». Ну? Глупо же! Кто гнался? Вы видели преследователей? Как они одеты? Сколько их? Опишите.
— Он сказал мне это так искренне, он задыхался… Поймите, я актриса — порыв, эмоции; мне все кажется отчетливей, чем другим, я ведь представлением живу, все время чем-то грежу.
— Значит, вам пригрезились преследователи?
— Наверное…
— Где к вам подошел преследуемый?
— На улице…
— На какой?
— Я не помню сейчас…
— А вы вспомните. Надо вспомнить, Микульска, мы это сейчас в протокол опроса станем писать, это в военно-полевой суд пойдет так что вы уж постарайтесь все дотошно вспомнить, от этого ваша жизнь зависит, жизнь, вы поймите это, время-то особое, анархическое время, слабинку давать мы не вправе — дали уж, хватит! Ну, где?
— На Маршалковской…
— После встречи с Бахом?
— Нет, до.
— В каком месте?
— Возле дома два.
— Зачем глупо врете?
— Я бы на вашем месте так не разговаривала с дамой!
— С кем?! С дамой? Они но улицам ходят, дамы-то! А здесь сидят государственные преступники, Микульска! Люди, преступившие черту закона! Итак, где к вам подошел преследуемый?
— В начале Маршалковской…
— Не врите мне! — Сушков ударил ладонью по столу. — Что он, к вам в пролетку вскочил?! Вы до Маршалковской на пролетке ехали! Мы извозчика опросили! У нас свидетель есть! И вахтер в вашем кабарете описал неизвестного, который у вас был! С чемоданом. Сначала Бах, а потом второй социалист, с бомбами! Что вам сказал Бах? От кого он к вам пришел? Какие дал указания? Ну! Живо,!
— Он… Он ничего не сказал…
— А зачем он к вам приходил? В покер играть? Или, может, он ваш любовник? Может, он коханый у вас?
— Он… Я не знаю… Он сказал, что моей жизни угрожает опасность…
— Какая опасность? От кого?! — Сушков усилил ритм, он вколачивал вопросы, словно гвозди, одним ударом — и по шляпку.
— Он сказал, что мне угрожают злоумышленники…
— Так бы сразу и говорили, черт возьми! Какие злоумышленники? Шантажисты? Грабители? Насильники?
— Грабители… Он сказал, что они повсюду меня преследуют…
— Он описал их?
— Я не помню…
— Вспомните!
— Нет… Не знаю… Я сейчас ничего не помню…
— Больше он вам ни о чем не говорил?
— Нет!
— Приказов от партии не передавал?
— Нет, нет! Какие приказы? От кого?!
— А почему он скрыл от вас свою профессию?
— Я… Почему скрыл?
— Разве признался, что работает сапожником! Неужели он сказал вам об этом?!
— Нет, нет, не говорил…
— А может, он даже обмерял вашу ногу?
— Нет. Я не помню…
— Не врать! Обмерял? Или не обмерял? Да или нет?
— Я не понимаю, какое это имеет касательство к делу?
— Главное! Извольте ответить: да или нет?
— Вы его спросите, я не помню, ну, право же, не помню!
— Он ответил уже, теперь я вас спрашиваю!
— Но я ему верю… Что он сказал — то и было…
— Да или нет? В последний раз спрашиваю!
— Нет!
Сушков взял папку, открыл ее и зачитал Микульской:
— Я, Бах Ян Вацлав, показываю, что обмерил ножку пани Микульской у нее в гримуборной и сторговал цену — девять рублей золотом. Никаких других разговоров, кроме как о баретках, я с нею не вел, на Маршалковской встретил ее случайно и, выполнив ее просьбу, донес чемоданчик фирмы «Брулей и сын» до вокзала.
Сушков читал липу, по чистому листу бумаги читал — был убежден, что женщина не попросит протокол
