голубоватой бумаге и с той орфографией, которой до конца дней пользовалась старенькая в переписке с друзьями, уехавшими в Австралию.
XIII
«Любезный друг, Аким Васильевич!
Вы слышали новости про Верещагина? Бьюсь об заклад, нет! А оне заслуживают того, чтобы их знать, поскольку занятны весьма.
Вернувшись с Шипки и написамши уйму картин, Верещагин был заверен придворным живописцем Боголюбовым, что Великий Князь наверняка захочет купить для Государя весь его Баварский цикл. И верно, в гостиницу к Верещагину явился адъютант Цесаревича и пригласил художника пожаловать во Дворец, представиться. Тот поехал, ждал час в приемной, засим вышел другой адъютант и сообщил, что Его Высочеству сего дни не время. Назначил другой день, а Верещагин дерзко посмел не явиться, сказав во всеуслышание, что-де, видно, большой надобности в свидании нет и что найдутся желающие иметь его работы помимо таких важных особ. Да и укатил из Питера! Каково?! Но и это не конец! Боголюбов понудил- таки его послать Цесаревичу на просмотр картину, а тот возьми да и откажи Верещагину: мол, негоже, дурно, не для России! Остался спаситель Третьяков, но тот, осмотрев цикл, заметил художнику, что в полотнах мало жертв русского народа, мало подвигов войск и некоторых отдельных личностей... Ему ведь тоже нелегко, он знает, что и как про кого говорят при Дворе, хочешь не хочешь, а подстраивайся! Так Верещагин дал ему такой отворот, что Третьяков аж побелел от оскорбления.
«С чего он взял, — разразился Верещагин публично, — что может давать мне эдакие-то советы?! После конченной кампании передо мною стоит ужасный призрак войны, с которым, при всем моем желании схватиться, боюсь, не совладать».
И уехал в Париж и Лондон, где его выставка загремела, да так, что об этом сразу же узнали в Санкт- Петербурге; господа из нашего посольства немедля дали знать Верещагину, что ему разрешен вернисаж в северной столице. Тот немедля свернул в Париже свою выставку и сей момент воротился в Россию. Однако же, когда картины были развешены, конференц-секретарь Императорской Академии Исеев сообщил Верещагину, что по указанию Его Императорского Высочества необходимо снять пояснительные надписи, поскольку-де они и без того ужасную картину войны делают и вовсе невыносимой, а сие мешает патриотическому духу нации. Одновременно с этим ему сообщили, что Его Императорское Величество соизволил выразить желание осмотреть картины, для чего их надобно перенести в Зимний дворец. Казалось бы, просьбы вполне деликатные, не содержащие в себе чего-либо такого, эдакого... Что же, Вы думаете, ответил Верещагин? Не угадаете! Право, не угадаете! «Я, — говорит, — не нахожу возможным выполнить пожелание Его Высочества относительно снятия надписей и буду ждать его п р и к а з а н и я. Что касаемо показывания картин Его Императорском)' Величеству, то позвольте поблагодарить вас за доброе желание: не видя возможности переносить мои картины во Дворец, я принужден и вовсе отказаться от этой чести». Вот так живописец, а?! А дальше — хуже! Великий князь приказал снять пояснительные надписи, а они ж злющие! Так Верещагин по поводу этого соизволил заявить: «Снимаю надписи, но пусть на душе Его Высочества будет грех; неужели люди, протестующие против зол войны, приравниваются к отрицающим государство?» Хлоп! А?! Великий Князь Владимир Александрович все сразу поставил на свои места, сказав в Академии: «Творец-то — тронутый!» Так при Дворе теперь про Верещагина, — с острого словца Великого Князя, — иначе и не говорят: «тронутый!» А и верно! Кто из нормальных эдак-то себя посмеет весть с особами Царствующего Дома?! Газеты выдали против него залп, особенно раздраконило «Новое время». Суворину силушки и языка не занимать, очистил голубчика как орех! Верещагин писал опровержения, лепетал что-то, но имя его отныне сделаюсь опальным, а талант признан вредным и нездоровым...
До скорого, голубчик Аким Васильевич!»
XIV
«Хранителю и Спасителю Духа Православного, отцу-спасителю
К. П. Победоносцеву
Да что ж это такое?! Кто позволяет Верещагину так глумиться над нашим боевым духом?! Выступая с лекциею в пользу женских курсов, он посмел эдакое про наше доблестное офицерство завернуть, так обмазал грязью дворянство и генералитет, без коего нету побед наших, что Его Высокопревосходительство военный министр Вановский был вынужден привлечь сыскные органы для расследования сего зловредного бесстыдства! Генерал Скугаревский взял Верещагина под защиту — как всегда, на Руси находятся доверчивые добрячки, наивно полагающие, что Диавол изведен из людских душ. Так и на этот раз: дело прекращено! Или, во всяком случае, прикрыто!
Государь соизволил заявить, что Верещагин делает своей живописью зло России, выставляя темных солдат страстотерпцами и героями, а генералов — трусами и безмозглыми дурнями с мохнатыми сердцами. Только нерусскому человеку неведомо, что наш темный мужик без поводыря ни на что не способен! Такой уж народ наш! Поводырь — командный чин, его бы и восхвалять. Так ведь нет! Клевещет Верещагин, черно и низко клевещет!
На Вас одна надежда! Оберегите Русь-матушку!
Не подписуюсь потому, что не один я так думаю, но легион подобных мне».
XV
«Милостивый государь, Аким Васильевич!
Как и обещал, высылаю с этим письмом способ заварки лечебного чая для почек для любезной Лидии Арсеньевны. Поверьте слову, завар этот дивный, снимет все боли после пяти-семи сеансов.
Теперь о новостях.
Продолжается эпопея с Верещагиным. Как Вы, конечно, знаете, его новая серия (он меньше чем дюжинами не пишет) о Наполеоне была предложена к продаже Двору. Государь Николай Александрович соизволил изъявить желание приобресть лишь одну картину. Верещагин отказался: «Или все, или ничего!» Тут юркие америкашки предложили ему выставку в Новом Свете, он, конечно же, отправился туда; успех, овации, пресса: «дикий русский потряс западный мир талантом своего беспощадного реализма». Но талант талантом, а тамошние антрепренеры его крепенько надули, и он решил пускать себе пулю в лоб. Сказывают, что жена его, Лидия Васильевна, закладывает дом, дабы выслать безумному супругу денег, — не хватает на билет, чтобы воротиться домой. Денег, увы, не получила, и тогда Верещагин согласился на аукцион в Нью- Йорке всей его серии; оценили баснословно высоко (их разве поймешь, американов-то), чуть не в полмильона долларов. Пришла телеграмма министру двора генералу Фредериксу о распродаже. Тут у нас все зашевелились, оттого что не так далека годовщина великой битвы супротив Наполеона. Чем ее отмечать, как не его сериалом? Выплатили безумцу сто тысяч, успокоился, расплатился с долгами, воротился с картинами в Россию и снова, как одержимый, бросился к мольберту, и снова за свое, вот уж действительно «тронутый». Не пошла ему впрок взбучка, данная «Русским словом». А ведь там грамотно писали по поводу его сериала: «Алтарь, превращенный в кабинет, Успенский собор, в котором устроена конюшня, — да для чего же изображать все это на полотне, в красках, выставлять и показывать?! Кому? Нам, русским! Если в 1812 году в России кощунствовали враги, то теперь кощунственное впечатление оставляют произведения русского художника, которому для чего-то вздумалось изобразить в картинах поругание над русскою святынею».
Метче и не скажешь.
Ну да либерализм нашего правительства и не до того еще доведет!
Поверьте слову и чутью моему; Верещагин такого наизображает, что всех нас умоет позором, представит страной варваров и бессердечных дикарей.
Ничего, и это переживет Россия!
До скорого свидания, голубчик!»
Ростопчин поднял глаза; в них были слезы.
— Мне перевели это, — сказал сэр Мозес. — Я был шокирован тоном и содержанием. Но самое ужасное заключалось в том, что после трагической гибели живописца Двор не захотел купить его сериал, и американцы предложили вдове миллион долларов за работы покойного Верещагина. Она умолила вашего государя взять картины за десятую долю американской цены. И вскоре покончила с собою. И брат художника тоже. Какой-то рок тяготеет в России над гениями, страшный, непознанный рок...
— Очень хочется выпить...
— Я тоже выпью, — сказал сэр Мозес, плеснув в стакан виски, — письма того стоят...
