— Нет…
— Врешь! На рукоятке есть следы пальцев Прохора!
— Этого не может быть! Он в перчатках…
— Вот это другой разговор, — улыбнулся комиссар, — а то «нет, нет»!
— Дурак! — закричал Чита и стукнул себя кулаком по голове. — Осел!
— Верно, — согласился комиссар. — Давай еще себя побей, только не до синяков, а то с меня голову снимут.
— Что мне теперь будет? Расстрел? Скажите мне правду, я умоляю вас! Только скажите мне правду! Спасите меня, я буду во всем вам помогать! Я буду все рассказывать обо всех, только защитите меня!
— Заслуженный артист, — сказал комиссар, — тебе только Смердякова в театре играть. Не кривляйся! Если на тебе нет крови милиционера, если твои доводы подтвердятся, ты будешь жить.
— Вы правду говорите?
— А какой резон мне врать, сам посуди?
Чита улыбнулся белой, вымученной улыбкой и перестал ломать пальцы.
— Да, да, — сказал он, — какой вам резон…
— Ч-чита, — спросил Садчиков, — ты сможешь узнать Прохора по фотографии?
— Конечно.
— Он по ф-фене ботает?
— Нет, он как поп изъясняется.
— Матом ругается?
— Нет, я не слыхал ни разу.
— Так. Хорошо. Ну а Сударь будет о нем говорить, как думаешь?
— Нет. Он вообще ни о чем говорить не будет. Вы его не знаете — он же зверь, железо, а не человек.
— З-заговорит, — пообещал Садчиков, — и н-никакая он не железка. Он ржа по-одзаборная. Завтра у т-тебя с ним очная ставка будет.
— Не надо.
— Б-боишься?
— Нет, не боюсь, но все-таки не надо…
— Надо, милый, надо, — сказал комиссар, — так что ты мужайся. И чтоб без штучек мне. Без фортелей. Вот ручка, бери печенье, пей чаек, сиди и пиши мне все про дедушку Прохора. Подробно пиши, бумагу не жалей. Усек, Чита?
— Усек, товарищ комиссар.
— Ну тогда молодец. И запомни — гусь свинье не товарищ, так что ты меня впредь гражданином величай.
— Простите, гражданин комиссар.
А Сударь-то наглец
Когда Читу увели в камеру, комиссар внимательно прочитал все написанное им, а потом передал Садчикову. Покачал головой, отошел к окну, закурил. Серый рассвет делал небо бездонным и близким. Было слышно, как дворники подметали улицы.
Сударь в камере не спал и поэтому, когда его привели на допрос, глядел волком и на комиссара и на Садчикова.
— Здравствуй, — сказал комиссар, — садись.
Сударь, подвинув к себе стул, сел.
— Благодарить надо.
— Спасибо.
— Что, не спится?
— Почему… Спится.
— Физиономия у тебя больно бодрая.
— От характера.
— Ш-шутник.
— А это от положения. В моем положении только и шутить.
— В твоем положении плакать надо, Ромин. Горючими слезами плакать.
— Москва слезам не верит.
— Это тоже правильно. Все на себя берешь?
— Что именно?
— Все.
— Я на себя ничего не беру. И если вы хотите со мной говорить по-человечески, прикажите, чтобы марафету дали.
— А еще чего хочешь?
— Больше ничего. Только я без марафета не человек, зря время тратим.
— Ч-человек, человек, — успокоил его Садчиков, — самый настоящий ч-человек.
— Что касается настоящего, — поправил комиссар, — то здесь я крупно сомневаюсь. Ну, Ромин? Милиционера на себя берешь?
— Тяжело.
— Да, пожалуй. Ну а кассу и скупку берешь?
— И еще Дом обуви, — усмехнулся Сударь, — там калоши понравились.
— Ах, калоши… Черненькие?
— Ага.
— С рубчиком?
— С ним.
— И с красным войлоком?
— Это внутри.
— Наблюдательный ты парень.
— А как же. Врожденные способности надо развивать.
— И память у тебя хорошая?
— Хорошая у меня память, ничего не забываю.
— Ну, молодец, Ромин, молодец. Ганкина-то Витьку помнишь? Ганкин, видимо, тоже не твой?
— Валите и Ганкина.
— Нет, Ганкин не твой. Ты обо всем этом деле с Ганкиным не знал. Это дело Прохора.
— Кого, кого?
— Прохора.
— Ах, Прохорова…
— Ну какой же ты молодец, Сударь! — сказал комиссар одобрительно. — Герой, супермен! И с Прохоровым неплохо придумал. Только малость переиграл, удивляться не надо было б, конечно, это ты верно сработал, а вот имя на фамилию менять — слишком уж игра точна, шов заглажен, а у меня глаз зоркий на это дело.
— В т-твоих интересах с-сказать нам правду, Ромин.
— Вы о моих интересах не заботьтесь, не надо.
— К-как знаешь. А заговорить — заговоришь. Все скажешь…
— Ничего я вам не скажу, обожаемые начальники. Ничего. Марафета подкинете — тогда, может, поговорим. Так, без протокола, по-семейному.
— Вот сукин сын, — удивленно сказал комиссар. — Ну и мерзавец.
— У вас сила, вы можете надо мной издеваться.
— У нас сила, это точно. А издеваться — так, Ромин, не издеваются. Издеваются над беззащитными женщинами в кассе и в скупке, над Ленькой Самсоновым, это называется — по большому счету — издеваться.
— А по малому?
— А т-ты наглец, парень, — сказал Садчиков. — Б-большой наглец.
— Дайте марафета, я тогда отойду, гражданин начальник.
— Хорошо, — сказал комиссар, — вопросов больше не будет. За два убийства и вооруженное ограбление полагается расстрел. Это ты знаешь. Чита, конечно, вместе с тобой не убивал — у него кишка тонка. Значит, убивал ты один. Вещественные доказательства у нас есть. Все. Иди. Иди, иди, — повторил комиссар, — конвой в той комнате. Иди. И помни: наше законодательство дает тебе возможность защищаться. И самому и с помощью адвоката. Помни: суд всегда учитывает, кто бил, а кто стоял рядом. Мы тоже к этому прислушиваемся. Если у тебя есть хоть малейший намек на алиби — выкладывай, мы будем этот твой малейший намек анализировать.
Сударь продолжал улыбаться, но было видно, как сильно он побледнел.
