— Ты что… с ума сошел? — сердито проговорил он, с удивлением, как мне показалось, посмотрев на меня.
— А ты на ноги не наступай! — крикнул я, взбешенный.
— Скажите, пожалуйста… какая фря! — насмешливо отозвался Березкин, разозлившись в свою очередь. — На ногу ему не наступи!.. Ах, ты дрянь!
— Сам ты — дрянь!
Слово за слово, и разбранились самым основательным образом.
— Ты теперь не подходи ко мне! Слышишь? — крикнул Березкин.
— Я-то не подойду… сделай милость! Ты-то ко мне не прилезь! — огрызнулся я, с холодным презрением посмотрев на своего врага.
Обмен последними приветствиями означал, что между мною и Васей Березкиным уже «все кончено»… С этой минуты мы были «в ссоре», то есть не должны были обращаться друг к другу с просьбами, не должны были говорить друг с другом, и если бы когда-нибудь пришлось, волей-неволей, упоминать фамилию неприятеля, то следовало упоминать ее не иначе, как с самым невозмутимым равнодушием; с другой стороны, мы могли подстраивать один другому всякие мелочные каверзы, ставить друг друга в неловкое положение и, при случае, имели полное право подраться вволю.
Когда после девяти часов мы, по обыкновению, сошли в спальню и улеглись на свои койки, я чувствовал себя очень скверно. Мне хотелось поскорее рассказать Антоше о моей ссоре с Березкиным, и, в тоже время, я медлил со своим признанием: я уже предчувствовал, что Антон Попов на этот раз окажется не на моей стороне.
— Антоша! Я хочу рассказать тебе что-то… — заговорил я, приподнимаясь и облокачиваясь на подушку.
— Что такое? — пробормотал Антоша, уже начинавший подремывать.
Тут я наклонился к нему и начал исповедываться в своих вечерних похождениях. Антоша протер глаза и старался внимательно выслушать меня до конца.
— Ты не прав! — позевывая, проговорил он, когда я закончил свое повествование. — Что ты, в самом деле, как собака, бросился на него… Ведь, он же, вероятно, не нарочно наступил тебе на ногу?
— Вероятно… Но он тоже ругал меня! — заметил я.
— И ты бранился? — переспросил Антоша.
— Да!..
Антоша закрыл глаза и лежал молча. Я пытливо, вопросительно смотрел на его спокойное лицо, тускло освещенное мерцаньем сальной свечи, далеко висевшей на стене в железном подсвечнике.
— Как же теперь быть? — проговорил я шепотом. — Так в ссоре и оставаться?
Антоша поднял голову; его голубые глаза блеснули мне в полусумраке.
— Оставаться в ссоре? Что за вздор! — вымолвил он. — Завтра утром иди к нему и попроси прощенья. Я знаю: он и сам будет рад… ведь вы с ним были приятели!..
Антоша натянул на плечи свое красное байковое одеяло и скоро заснул спокойным, крепким сном. А я в тот вечер еще долго проворочался на своей койке и, полузакрыв глаза, машинально следил за сторожем, неслышно, как призрак, ходившим в валеных туфлях взад и вперед по спальне и снимавшим нагар со свечей… «Как, в самом деле, легко разрешалось мое недоумение! — думал я. — Попросить прощенья — и баста! И будем мы опять жить в мире… Отлично!» Но вдруг словно темное облако набегало на эти светлые думы. «Легко сказать: попросить прощенья! А с чего я первый стану протягивать ему руку? Ведь и он обидел меня»…
Поутру, когда мы пришли наверх, Антон Попов сказал мне:
— Березкин теперь сидит один… Ступай к нему!
Я послушался своей совести, пошел; три раза прошел я мимо Березкина и каждый раз ложный стыд не давал мне подойти к нему. Наконец, доброе чувство победило, и я решительно направился к тому месту, где сидел Березкин. Тот вскочил и принял оборонительную позу: очевидно, он ожидал нападения. Я протянул ему руку…
— Вася! Прости меня… я виноват! Помиримся! — с трудом выговорил я, как будто каждое слово колом вставало в горле.
Ссора была кончена, мир заключен, и я с облегченным сердцем возвратился к Антоше.
И много было таких случаев. Теперь уж я всего не упомню!
Когда я был в четвертом классе, против учителя словесности, Алексея Гавриловича Туманского, товарищи мои составили заговор: согласились не отвечать ему урок. Туманский, человек не злой, но горячий и вспыльчивый, чем-то, не помню, обидел нескольких учеников, и товарищи вступились за них.
Я считался любимцем Алексея Гавриловича. И он, действительно, любил меня, был всегда добр ко мне и, кроме того, я чувствовал себя очень обязанным ему: за год перед тем, за одну дерзкую шутку гимназический совет хотел меня исключить; директор колебался и из всех учителей только один Туманский горячо заступился за меня, стоял горой, и кончилось тем, что меня оставили в гимназии… Накануне того дня, когда заговор следовало привести в исполнение, я сказал Антону Попову:
— Как же мне теперь быть? Мне совестно отстать от вас, да не хочется идти и против Алексея Гавриловича… Ведь он мне ничего худого не сделал, а добра от него, сам знаешь, я видел не мало.
Антоша призадумался.
Уже несколько лет мы с Антошей были так дружны, так хорошо знали друг друга, что иногда с двух- трех слов понимали один другого. Теперь же я смотрел с недоумением на его поникшую голову, и никак не мог догадаться: к чему придет моя совесть. Вдруг он поднял голову.
— А по твоему мнению, в этом деле кто прав: Алексей Гаврилович или мы? — спросил он, посмотрев на меня в упор своими светлыми, открытыми глазами.
При его вопросе мигом для меня все стало ясно, точно солнечный луч озарил меня. Теперь я уже заранее знал: что скажет мне Антон Попов.
— Конечно, мы правы! — ответил я.
— А если мы правы в этом случае, то ты должен идти с нами заодно, хотя Алексей Гаврилович и не сделал тебе ничего дурного!
— Антоша, голубчик! Какое же скверное будет мое положение… ведь это ужас! — продолжал я. — Подумай! Человек спас меня, а я стану делать ему неприятности…
— Да! Я знаю: он выручил тебя из большой беды, — согласился Антоша. — Но теперь он поступил с нашими товарищами несправедливо…
— Эх, Антоша!.. Как ты рассуждаешь… — начал было я.
Он крепко сжал губы, и легкий румянец проступил на его щеках.
— Ну, что заохал! — горячо заговорил он, блеснув на меня глазами. — Ведь не всегда, брат, легко поступать по справедливости. Ведь и все зажили бы по правде, если бы это ничего не стоило. Не велика важность сделать то, что можно сделать без труда… Нет! Ты всегда будь справедлив, хотя бы это и было тяжело! Ты себя не жалей, помучься, потерпи… Вот это дело!..
На следующий день, Алексей Гаврилович, придя в класс, стал тотчас же спрашивать урок, но ему никто не отвечал. Он только повторял: «следующий! следующий»… но «следующие» упорно молчали, точно воды в рот набрали. Мне стало неловко, стало жаль Алексея Гавриловича, и сердце мое сильно забилось, когда очередь дошла до меня. Он, бедняга, казалось, был совершенно уверен, что уж я-то, по крайней мере, не изменю ему и стану отвечать урок.
Повторив: «следующий» и указав на меня, он вздохнул с облегчением и, раскрыв классный журнал, очевидно, приготовился слушать меня. Но не тут-то было… Я встал, низко понурив голову, и также, как все остальные, стоял молча, как истукан.
— И ты, Дементьев?! — проговорил Алексей Гаврилович и, как мне казалось, с упреком посмотрел на меня.
Я вспыхнул. Мне сделалось как-то больно при мысли, что этот учитель — всегда такой добрый и ласковый ко мне — теперь дурно обо мне подумает, станет считать меня «неблагодарной свиньей»… «И поделом, поделом!» — говорил я самому себе, с досады закусывая губы.
Когда все отказались отвечать урок, Алексей Гаврилович, не желая затевать «истории», спокойно
